Чёрная сабля - Яцек Комуда

Однако иноки проявили благоразумие. Ворота распахнулись настежь. Один из чернецов указал им путь во двор. Вскоре они въехали на обширную четырёхугольную площадь между монастырским домом, покоями игумена, конюшнями, амбарами и каретным сараем. Посреди неё высилась церковь — стройная, из брёвен, тёсанных в лапу, с концами в виде ласточкина хвоста. Она была увенчана тремя куполами под гонтом и покоилась на дубовом основании и каменном фундаменте. Храм поражал богатым убранством. Под просторными галереями Дыдыньский увидел фрески и росписи, покрывавшие все стены. Но не это сразу приковало его взгляд.

Кресты... Почти весь холм, на котором высилась церковь, был усыпан православными крестами. Символы Страстей Господних стояли кучками и рядами, точно войско в строю — одни свежеструганые, другие прогнившие, покосившиеся, оседающие в землю, заросшие бурьяном. Их были сотни, а может, и тысячи. Дыдыньский не ведал, зачем принесли их сюда и воздвигли подле церкви, для чего вбили в чёрную, обагрённую кровью землю Украины.

Игумен ждал перед монастырским домом, окружённый толпой иноков в чёрных рясофорах и мантиях, с ликами, украшенными длинными бородами.

— Здравствуйте, братья, — молвил один из чернецов, помоложе прочих, с тяжёлым крестом на груди и убелённой сединою бородой. — Кто с Богом, тому Бог в помощь! Я иеромонах Иов, а это, — он указал на седовласого старца, — наш игумен Афанасий. Привечаем вас в скромных стенах обители Спаса Избавителя.

— Великое счастье тебе привалило, поп, — хмыкнул Барановский. — По заступничеству этого шляхтича, — он кивнул на Дыдыньского, — не спалю я ваш вонючий курятник. Но, — голос его перешёл в хищный шёпот, — помни, резун, что милость моя на пёстром коне ездит! Пожалеешь нам снеди, питья да горилки, и — клянусь вашими схизматскими святыми — вздёрнут тебя на верёвке из твоей же власяницы.

— Мы смиренные иноки, пане, — отвесил поклон игумен. — Дозвольте послать за мёдами. Мы ими прежде князьям Четвертинским дань платили. Тут, в полумиле, монастырская пасека стоит. Мёды там такие, что и при княжеском дворе лучших ваша милость не сыщет. Бочки с июля уцелели, от казаков упрятали. А мёд-то дивный, в месяце июле собранный с лип отборных, хмельной, что твой нектар небесный, коим сам Господь Бог с апостолами на небесах потчуются.

— Посылай, да поживее, ибо жажда нас томит, — бросил Барановский.

— Куда, пёсье отродье?! — взъярился тем временем Полицкий на Иова, который норовил бочком отступить. Ударил монаха по лицу, пихнул к коню Барановского, а после схватил за бороду, дёрнул и согнул едва не вдвое. Ротмистр выбросил ноги из стремян, спрыгнул на спину и шею монаха и этак сошёл наземь.

— Теперь-то, поп, — процедил Барановский, — будете гнуть шеи перед панами, как прежде бывало. А кто не больно проворно согнётся, тот сто палок отведает, ибо на помощь и защиту бунтовщика Хмельницкого нечего рассчитывать!

Дыдыньский не пошёл за Барановским. Направился к церкви, остановился перед затворёнными вратами, но внутрь не вошёл. Замер в галерее, загляделся на сруб, покрытый потемневшими росписями. Почти все изображали сцены Страшного суда: Христа, выносящего приговор грешникам, его престол, Рай, Богородицу, которой поклоняются грешники, благоразумного разбойника. Видно было, что живописцы пришли из Карпат или с Червонной Руси — откуда-то из-под Перемышля или Самбора, ибо на фреске виднелась польская смерть с косой, а черти, тащившие в ад грешников и иезуитов, были обряжены в делии и шляхетские жупаны. В центре росписи извивался огромный чёрный змий, покрытый кольцами и тянущий пасть к самому престолу. Зверь не мог угрожать трону Христову, ибо отгоняли его оттуда ангелы, заслоняясь большими православными крестами. Такими же, как те вокруг церкви.

«Нет больше сил», — подумал Дыдыньский. Всё стояли перед глазами рассказы Барановского о жестоких убийствах польской и русской шляхты, сожжённых усадьбах, могилах погибших. И — может оттого, что был слаб и болен — где-то в глубине души начало зарождаться убеждение, что стольник прав, а развязанный на Украине безумный хоровод убийств и мщения уже ничто не сможет остановить.

— Что же ты не пируешь с нами, брат?!

Дыдыньский вздрогнул. Рядом стоял иеромонах Иов.

— Я не из свиты пана Барановского. Пан ротмистр был бы рад, стань я таким, как он. Но я всё ещё сомневаюсь...

— Пан Барановский потерялся в своём горе, — тихо сказал монах. — Ты верно поступаешь, что не идёшь его путём, иначе погубил бы душу свою бессмертную. Один лишь Иисус может судить нас по любви к ближнему, а пан стольник хочет вершить этот суд уже здесь, на земле.

— Что это за кресты?

— Принесли их наши братья. На своих плечах несли, грехи замаливая, обеты данные Богу исполняя или за милость его благодаря.

— Видно, прибавилось их в последнее время, — горько усмехнулся Дыдыньский. — Много ли их поставили вашему Богу в благодарность за то, что перерезали нам глотки? Сколько Хмельницкому за то, что извёл ляхов и жидов на святой Руси?

— В этих крестах сила — зло отгонять. Нельзя их ставить во славу злодеяний. Мы раздаём их просящим, а крестьяне относят туда, где нечисть прячется: на урочища под Сатановом, на проклятую гору, под Каменкой и Рашковом на басурманские могилы. И на перекрёстки, где упыри кровь людскую пьют. Вон там даже крест стоит, — показал брат Иов, — за упокой души князя Яремы, что после смерти упырём стал и теперь вечно бродит по Украине.

Дыдыньский холодно усмехнулся:

— Ясновельможного Иеремию Корибута год назад в Сокале похоронили. А после княгиня тело на Святой Крест перевезла.

— Никто тебе не скажет, брат, да только тело князя исчезло. И на Святом Кресте в аббатстве его нет. Стал Ярема упырём после смерти... За кровь пролитую, за колья и виселицы на Украине.

— Молчи, поп!

— Пан стольник был его слугой. Той же дорогой идёт, что и господин его — прямиком в пекло. Ясновельможный ротмистр душу дьяволу продал!

Барановский возник подле них словно призрак. Дыдыньский вздрогнул, схватился за саблю, а Иов перекрестился. Но ротмистр даже не взглянул на них. Отворил двери церкви, вошёл внутрь. Дыдыньский смотрел ему вслед. Барановский миновал притвор и неф, опустился на колени на амвоне перед алтарём и начал молиться, склонив голову.

— Беги! Уходи, пока можешь! — прошептал Иов.

— Я дал nobile verbum, что не оставлю пана Барановского.

—