Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

не желали принимать никаких сообщений от Национального собрания Франции. Когда в 1790 году французы узнали о смерти Бенджамина Франклина, они, в отличие от американцев, поспешили восхвалить великого учёного и дипломата. Помимо объявления трёхдневного траура — первой такой чести иностранцу в истории Франции — Национальное собрание Франции предложило американскому правительству, чтобы люди «двух наций связали себя взаимной привязанностью» в интересах свободы. Однако многие федералисты не горели желанием чествовать Франклина, который отождествлял демократические принципы с Францией; и в ходе неуклюжей траурной политики, последовавшей за его смертью, Сенат воспринял предложение французского Национального собрания с тем, что сенатор Маклей назвал удивительной «холодностью». Маклаю оставалось только гадать, что подумают «французские патриоты», «когда обнаружат, что нам, холодным, как Клей, нет дела ни до них, ни до Франклина, ни до свободы».

Иными словами, некоторые федералисты уже были подготовлены событиями в Америке к тому, чтобы думать о происходящем во Франции только самое худшее. По крайней мере с 1780-х годов многие представители элиты всё больше беспокоились о росте народной власти в Америке и развратных тенденциях Американской революции. Разве Конституция 1787 года и новое национальное правительство не были созданы хотя бы отчасти для того, чтобы контролировать эти демократические тенденции? Теперь некоторые федералисты начали видеть во Франции ужасающие возможности того, что может произойти в Америке, если народной власти дать волю. Беспорядки в Париже и других городах, ужасные расправы в сентябре 1792 года над четырнадцатью сотнями заключённых, обвинённых в том, что они были врагами Революции, новости о том, что Лафайет был покинут своими войсками и союзниками в Ассамблее и бежал из Франции — все эти события убедили федералистов в том, что Французская революция скатывается к народной анархии.

Американский энтузиазм по поводу Французской революции, казалось, был вполне способен втянуть Соединённые Штаты в такую же народную анархию. После описания ужасов и кровавых расправ, происходивших в Париже, федералист Джордж Кэбот из Массачусетса с тревогой спрашивал: «Не станет ли это или нечто подобное жалкой судьбой нашей страны?»

Когда американцы узнали, что тридцативосьмилетний король Людовик XVI, правитель, который десятилетием ранее помог им отвоевать независимость у англичан, был казнён за государственную измену 21 января 1793 года, а 1 февраля 1793 года Французская республика объявила войну Англии, их раскол на федералистов и республиканцев усилился. Смысл Французской революции теперь вплетался в ссору, которую американцы вели между собой по поводу направления своей собственной революции.

В то время как федералисты выражали ужас по поводу происходящего во Франции, республиканцы повсеместно приветствовали ликвидацию французской монархии, а некоторые из них даже приветствовали казнь бывшего благодетеля Америки Людовика XVI. Джефферсон не возражал против суда над королём и его казни; Людовик, по его словам, должен быть наказан «как другие преступники». Джеймс Монро назвал убийство короля всего лишь случайным вкладом «в гораздо более великое дело». Республиканская национальная газета даже пошутила по этому поводу — «Луи Капет потерял свой Капут».

В то время как Джефферсон и республиканцы связывали судьбу Американской революции с успехом Французской революции, федералисты были полны решимости отличить их друг от друга. «Дай бог, чтобы сравнение было справедливым», — сказал Гамильтон в мае 1793 года. «Если бы мы могли разглядеть в зеркале французских дел ту же гуманность, тот же декорум, ту же серьёзность, тот же порядок, то же достоинство, ту же торжественность, которые отличали ход Американской революции». Но, к сожалению, сказал он, между двумя революциями нет «реального сходства» — их «разница не менее велика, чем между Свободой и Развратом». До конца десятилетия, если не на протяжении двух последующих столетий, американцам стало невозможно представить себе одну революцию без другой — хотя бы для того, чтобы противопоставить то, что многие американцы называли своей трезвой и консервативной революцией, радикальной и хаотичной Французской революции.

Большинство федералистов были убеждены, что радикальные народные и эгалитарные принципы Французской революции грозят развратить американское общество и превратить его в дикую и развратную демократию. Они обвиняли, что теории Вольтера, Руссо и Кондорсе, а также атеистическое якобинское мышление заражают моральную и религиозную культуру американцев. Принципы Французской революции, предупреждали они, «разрушат нас как общество», и их «следует бояться с точки зрения морали больше, чем тысячи жёлтых лихорадок с точки зрения физического здоровья». Лучше пусть Соединённые Штаты будут «стёрты с лица земли, чем заражены французскими принципами», — заявлял довольно истеричный молодой Оливер Уолкотт-младший. Для многих напуганных федералистов революционная Франция стала козлом отпущения за всё, что они находили неправильным в Америке.

Однако некоторые из наиболее проницательных федералистов знали больше. Некоторые из них понимали, что Франция на самом деле не была источником демократических проблем Америки; настоящий источник, как они знали, находился в самой Америке. Хотя эти федералисты едва ли могли осознать, насколько их революция ускорила мощные демографические и экономические силы, лежащие в её основе, они прекрасно понимали, что демократия и равенство, от которых страдала Америка, были последствиями Американской, а не Французской революции. Подобно молодому юристу Джозефу Денни, который со временем стал редактором «Порт Фолио», одного из самых благородных журналов Америки, федералисты уважали «старых вигов 1775 года», но они также понимали, что эти виги развязали динамичные народные движения, которые распространялись повсюду. Именно принципы Американской революции, а не французское влияние, говорил Денни своим родителям в начале 1793 года, «дали Тарсу и Портным гражданский праздник и научили сброд, что они — наместники».

Парады, гулянья и беспорядки низших сословий, которые уже давно были частью англо-американской жизни, в 1790-х годах приобрели новый, более тревожный характер. Федералистам, обеспокоенным слабостью нового национального правительства, все более частые народные празднества и фестивали в защиту свободы и равенства казались происками зарождающейся республиканской партии и, следовательно, угрозой общественному порядку.

Это ощущение угрозы было новым. На протяжении большей части XVIII века элита снисходительно относилась к народным обрядам и ритуалам как к сброду, который просто выпускает пар. Обычно эти народные праздники укрепляли существующие структуры власти, даже если иногда бросали им вызов. На самом деле, именно величие личного и общественного авторитета в прежние времена заставляло простых людей прибегать к насмешливым церемониям и ритуалам в качестве средства борьбы со своими унижениями и обидами. Такие кратковременные сатурналии правил общества на мгновение позволяли смиренным людям сдержанно выплеснуть свой сдерживаемый гнев. Следовательно, использование чучел и перемена ролей, когда мальчики, подмастерья и слуги на день становились королями, часто работало не на подрыв, а на подтверждение существующей иерархии общества.

Но федералистская элита не могла относиться к этим народным обрядам и ритуалам так