Хьюстон (СИ) - Твист Оливер

Я тут же представил себя стоящим в гордой позе посреди усыпанной осколками кухни и, подобно любимому верблюду султана, высокомерно плюющим на раскиданные вокруг макароны. Не выдержал, захохотал так, что слезы брызнули из глаз.

— Ну вот, — удовлетворенно заметил Йойо, — теперь ты в норме.

За новой посудой мы с Карандашом отправились вместе. Долго бродили по посудному отделу большого супермаркета. Карандаш сказал, чтобы я сам выбрал нам чашки и тарелки, из которых тоже немногие уцелели. Посуды было столько, что глаза разбегались от всей этой пестроты. Одних бокалов — огромный стенд. Я даже растерялся, не зная, что выбрать, так чтобы Карандашу понравилось. Он не любил аляповатой яркости, да и я тоже. Во многом наши вкусы совпадали. Поэтому, чтобы не промахнуться, решил остановиться на чашках простой, классической формы, однотонных, нежно-салатового цвета, окантованных двумя тонкими полосками — белой и золотой. У меня была определенная слабость к этому цвету, еще с детства. Он представлялся мне таким необычным: не голубой, не зеленый, что-то такое между ними и вместе с тем совершенно другое. Фантастический цвет. Так что я не устоял. К бокалам можно было подобрать такие же тарелки, как глубокие, так и помельче. Получался комплект. К моему большому удивлению и смущению эта посуда оказалась самой дорогой, но Карандаш мой выбор одобрил. Сказал, что ему все нравится.

А потом мы пошли в кофейню. За неприметной снаружи дверью под скромной вывеской скрывалось довольно просторное и располагающее к неспешному отдыху заведение. Столики в нем были отделены друг от друга высокими перегородками, что создавало видимость уединения. Посетителей было немного, в основном парочки.

— Приятное местечко, — сказал Карандаш, — Мы здесь еще студентами частенько сидели с друзьями. Тогда тут любопытная публика собиралась.

Подошла официантка, и Карандаш сделал заказ, предварительно осведомившись, что я хочу. Я сказал, что не знаю, наверное, то же, что и он. Тогда он решил, что выберет на свой вкус, и заказал мне горячий шоколад, а себе крепкий черный кофе по особому рецепту.

— Такой только здесь можно попробовать, — доверительно шепнул он, — натуральный, молотый из зерен и готовят его бесподобно. Но очень крепкий, тебе лучше не надо.

Мне было все равно, меня и стакан воды устроил. Шоколад оказался очень горячим и густым, с маслянистым ореховым привкусом и терпкой горчинкой, в меру сладким. После него по телу разлилось тепло и охватила сонная истома. В кофейне негромко звучала спокойная музыка, царил уютный полумрак, разгоняемый лишь небольшими оранжевыми светильниками, стоявшими на столиках. Голос Карандаша, мягкий, приглушенный, убаюкивал, так что скоро глаза сами собой начали закрываться.

— Э, да ты совсем носом клюешь. — Карандаш оставил на салфетке деньги, и похлопал меня по плечу. — Пойдем домой.

Он так хорошо сказал это «домой», таким родным голосом, что на мгновение поверилось, что у меня действительно есть дом. Холодный воздух на улице быстро взбодрил, выветрив остатки сна. Начало темнеть и синие сумерки стерли очертания улицы. Кое-где уже зажглись фонари, по тротуарам сновали прохожие, на остановке стояла разношерстная толпа. То и дело мимо проносились ярко освещенные изнутри автобусы, заполненные людьми. Мы неторопливо двинулись вдоль длинного ряда витрин, и Карандаш вдруг произнес:

— А ты заметил, как день прибавился? И весной уже пахнет, чувствуешь!

Действительно в воздухе ощущался легкий призрак грядущего потепления. Небо было ультрамариновым, чистым и прозрачным как витражное стекло. Кое-где на осевшем снеге чернели проплешины проталин.

— Это просто оттепель. До весны еще далеко.

Мне не хотелось думать про весну. Она не сулила ничего, что могло бы вернуть близость Птицы, интересоваться чем-то еще не было ни сил, ни желания.

Глава 38 Лайла идет в гости

Карандашу все продляли и продляли больничный. Так что я прожил у него довольно долго, до тех пор, пока в воздухе действительно не запахло весной. Начал по-настоящему таять снег и за окном звонко застучала капель. Ему предложили путевку в санаторий, для восстановления. Он пытался отказаться, но доктор настаивал. А когда я тоже принялся его уговаривать, он внезапно рассердился и сказал, что сам знает, что для него лучше. Потом ушел к себе в комнату и долго делал вид, что читает. Коротко и раздраженно отказывался, когда я звал его есть. Я принес ему чай, но он даже не притронулся к нему и упорно не хотел разговаривать, отделываясь междометиями. Я не знал, что и подумать, он вел себя как обиженный ребенок. У меня тоже здорово испортилось настроение, так что спать мы легли в унылом молчании. Он сухо пожелал мне спокойной ночи, и я какое-то время еще потеряно сидел на кухне не зная, что мне теперь с этим делать. Ночью, я слышал, как он ворочался и тяжело вздыхал, потом включил лампу и звякнул пузырьком с лекарством. Подскочив, я заглянул к нему в комнату. Там остро пахло сердечными каплями. Он посмотрел на меня и сказал виновато:

— Я тебя разбудил?

— Нет, я не спал. Вам плохо?

Меня охватила тревога и досада, что он не хочет сказать, в чем дело, а понапрасну изводит себя неизвестно зачем.

— Прихватило немного, сейчас пройдет. Иди, ложись, тебе вставать рано. Не выспавшись, на занятия пойдешь…

Я прошел в комнату, забрал у него пустой стакан, поставил на тумбочку, потом хорошенько укрыл Карандаша одеялом и присел рядом.

— Ничего, я привык не спать.

А потом начал рассказывать ему про Йойо, про его ночных людей, про то, как он замечательно поет и совершенно потрясающе играет на гитаре. И про то, что он, как ни странно, стал моим настоящим другом. И вдруг почувствовал, что действительно очень соскучился по Йойо. Так захотелось его увидеть, услышать его голос, его немного насмешливое «Бемби». Карандаш слушал внимательно, а когда я замолчал, сказал:

— Ты ведь не останешься здесь, даже если я никуда не поеду?

Мне стало очень грустно. Я знал, мой ответ ему не понравится, но ничего другого сказать не мог. А соврать было бы слишком подло.

— Я буду к вам приезжать, часто, очень часто. Могу даже с ночевкой, так что еще надоем.

— Ерунда, ты мне никогда не надоешь. Знаешь, я надеялся, что ты привыкнешь, что тебе понравится. Я понимаю, тебе со мной скучно, со стариком.

Он был таким расстроенным.

— Нет, что вы, мне очень хорошо с вами. Нет, правда! Как будто… как будто с отцом. И какой же вы старик, не надо так говорить. Но я должен вернуться. Мне это нужно, понимаете.

— Да, наверное… Мне будет не хватать тебя.

— Вы просто скучаете за своими детьми.

Я сказал это в надежде, что Карандаш подумав про своих родных, отвлечется и повеселеет, как он всегда светлел лицом, когда рассказывал про них всякие истории, но он покачал головой:

— Нет, это другое. Я конечно, скучаю за ними, но по-другому. Дети, ты любишь их за то, что они твои дети, даже если они и не очень на тебя похожи. А с тобой мне хорошо, потому что ты — это ты, вот такой, какой есть. Такой вот очень славный человек. Я помню, как ты первый раз появился у меня на занятиях. Был такой серьезный, сосредоточенный, то и дело краснел. Стоял в стороне от других новичков, сам по себе. Все были с родителями, а ты — один, и казался старше своих сверстников.

— И вам стало меня жалко. — Я усмехнулся. Я тоже помнил этот день, как страшно волновался тогда. А еще был так рад, что попал в настоящее учебное заведение для художников, где каждый студент казался мне будущей знаменитостью и где они, наверное, по недоразумению, смотрели на меня как на равного.

— Жалко? Нет, ты не выглядел жалким. — Он задумчиво помолчал. — Мне стало интересно, что ты за человек такой. Это трудно объяснить. Я, знаешь, не мастер подбирать слова, но ты мне очень дорог. Просто помни это. Хорошо?

Я кивнул и благодарно сжал ему руку. Через несколько дней Карандаш уехал в санаторий, а я, проводив его, вернулся к Йойо. Он встретил меня совершенно сумасшедшим оглушительным пассажем на гитаре и бодрым радостным воплем: