Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— Ну что за скотина, — сказал за моей спиной Борис Бернару. — Ни стыда, ни совести. Лифарь переспит с кем угодно, если это поможет его карьере. А сейчас он пытается переспать со всеми нами сразу.

Ощущая странную безутешность, я отступил в затененный угол сада, в розарий, рассеченный начетверо посыпанными песком дорожками. Ночь уже опустилась, однако запах цветущих роз еще витал в воздухе. Красные почернели, белые же плыли в темноте, будто мотыльки.

Я слышал, как оркестр приближается к страстной кульминации и стихает в пленительных триолях, но звук казался мне далеким — словно у розового сада имелись стены, ограждавшие того, кто укрылся в нем от разочарований наружного мира. Паук уже начал соединять паутиной два стоявших по разным сторонам дорожки розовых куста, я наткнулся на нее и порвал непрочные, липнувше к лицу нити. И внезапно понял, что я здесь не один.

Я уже успел заметить его — рослого молодого мужчину в тирольской шляпе, расстегнутой на груди рубашке, ярких подтяжках и коротких кожаных штанах, открывавших от середины бедер мускулистые ноги велосипедиста. Теперь он тихо вступил в сад.

Оркестр и Лифарь завершили их сладострастную профанацию, небо загорелось фейерверками — как будто цветы раскрывались в нем и осыпали нас лепестками.

— Ну наконец-то, — произнес незнакомец. — Так и думал, что смогу найти вас здесь.

Я еще и слова сказать не успел, как он, подойдя, поцеловал меня в губы.

Лицо его закрывала черная полумаска. Когда он снял ее, в небе засверкал золотой и зеленый стеклярус, и я обнаружил, что смотрю в редкостной синевы глаза.

— О, — выдавил я.

— Не пугайтесь так, — сказал Герман Тиме. — Я не стану корить вас, хоть вы и вели себя, не отвечая на мои послания, довольно грубо.

— Почему ты бегал от меня? — спросил он позже, когда мы лежали в брачной постели его номера в отеле «Бристоль».

— Нет никаких гарантий, что я не убегу снова, — ответил я. — Решительно никаких.

— Я не буду запирать тебя в башне и выбрасывать ключ, — сказал он. — Если тебе захочется сбежать снова — теперь, когда ты знаешь, что я не великан-людоед, — я на твоем пути не встану.

— Ты безусловно не великан-людоед. Да я и боялся не людоеда, а принца, который разобьет мое сердце.

— Ну, если тебе так будет легче, скажу: я и не принц, хоть у моих родителей и имеется замок. Довольно скромный, впрочем. Отец купил его несколько лет назад — не потому, что жаждал обладания им, а потому, что замок этот отчаянно нуждался в реставрации и отцу больно было видеть, как он разваливается.

— Очень достойный поступок.

— Мой отец достойный человек. Мне с ним повезло.

— А мой… — начал я, но Герман приложил палец к моим губам.

— А твой отец был человеком великим. Я уже многое знаю о нем.

— Но откуда?

— Я любознателен. Да и выяснить все оказалось не сложно. Очень многие жаждут поделиться воспоминаниями о нем. А слава твоего брата этому только способствует.

Тут она снова нанесла удар — паника, охватившая меня при первой нашей встрече, когда мы вышли из особняка Никки на улицу. И теперь, ощущая себя загнанным в угол животным, я обводил взглядом роскошный номер и наполовину не сомневался, что он вот-вот растает у меня на глазах, а лежащий рядом со мной красивый мужчина через миг сорвет с себя человеческую маску и я увижу торжествующего демона. Разумеется, ничего подобного не произошло.

— Что-то не так? — спросил Герман и положил ладонь на мою голую грудь. — Я чувствую, как колотится твое сердце.

— Нет, ничего. Просто… бывают мгновения, когда все кажется мне абсолютно нереальным.

— И это одно из них?

— Да, — ответил я. — Одно из них.

Герман придвинулся ко мне поближе, приложил губы к моему уху и зашептал:

— Но я вполне реален, Набоков. И номер этот вполне реален. А город за его окнами реален неоспоримо.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Меня пугает собственная моя нереальность.

— Что за нелепость! — воскликнул Герман. — Нет, тут мне без сигареты не обойтись. — И он протянул руку к пачке, лежавшей на тумбочке у кровати. — Ты и вправду думаешь, — спросил он, выпустив изо рта неторопливое колечко дыма, — что я стал бы целых два года гоняться за призраком? Да-да, столько времени это и заняло. Ты, может быть, и не считал, но не я. И вот ты здесь, плоть и кровь, тело и дух…

Он вставил сигарету мне в губы, я затянулся.

— Если ты не реален, Набоков, значит, я напрочь сошел с ума. А за всю мою жизнь у меня не было ни единого повода заподозрить себя в безумии. Стало быть, и все. Вопрос закрыт.

И, чтобы доказать этот тезис, Герман затушил сигарету и дал волю крывшемуся в нем эмпирику, который немедля приступил к изучению моей реальности.

40

Появления феи Сирени с ее волшебной палочкой не предвиделось. Проведенная в нереальности жизнь оставила мне дьявольское наследство, от которого надлежало избавиться.

Я не пытался полностью скрыть от Германа мои пороки. Признался, что курю опиум — от случая к случаю. («Какая гадость! — воскликнул Герман. — Ладно, посмотрим, что тут можно сделать».) Признался, что иногда развлекаюсь с русским одноклассником — в память о давних временах. («Я не стану нанимать гангстера, чтобы тот прикончил его, обещаю!») Признался, что позволяю себе очень серьезные для католика прегрешения. («А я думал, ты православный. Вот это хорошая новость. В конце концов, не все еще потеряно».)

Первые недели, проведенные нами вместе, были головокружительными. Дела Германа требовали частых приездов в Париж, и отель «Бристоль» стал для меня вторым домом. После бегства из России я никогда не жил в такой роскоши, и, хоть давно уже повторял себе и повторял, что нисколько по ней не скучаю, ощущение, что меня холят и лелеют, было упоительным. Однако, едва лишь Герман уезжал после нашей волшебной недели в Тирольские Альпы, в замок родителей, я возвращался в мою квартиру, и это всякий раз становилось для меня потрясением.

Влюбился ли я? Да, вне всяких сомнений. Хоть он и уверял меня, что его родители — самые заурядные bürgherliches Volk[131], что семейное дело, производство деревянных ящичков для сигар, скучно до невероятия, и вкусы, и манеры были у Германа на редкость утонченными, а сам он — человеком весьма образованным и добрым. Учась в университете, он стал вегетарианцем. Да еще и защитником животных. При всей его кротости, я видел однажды, как он впал в неистовый гнев, когда на глаза ему попался крестьянин, который избивал изнеможенно упавшего на землю, пытавшегося подняться на ноги ослика. Человеком Герман был достаточно крепким, но уж конечно не призовым бойцом, и тем не менее он так отделал краснорожего, сильно смахивавшего на буйвола крестьянина, что тот стремглав бежал с поля боя, а ослик, все же сумевший встать, мирно занялся придорожным клевером.

Когда Герман приезжал в Париж, мы с ним обедали вечером в хорошем ресторане, потом отправлялись в оперу или в балет, а после обходили джазовые клубы. Он любил Джанго Рейнхардта и считал Жозефину Бейкер великой певицей. Я тоже наслаждался этими походами.

Герман был завзятым спортсменом — плавание, велосипед, лыжи, теннис. По большей части, мне противопоставить ему было нечего, однако на корте я сумел удивить его, и в теннис мы затем играли почти на равных[132].

Он был не просто католиком, но католиком рьяным. Обожал архитектуру барокко, и я с превеликим удовольствием показывал ему соборы Святой Марии Магдалины, Святого Роха и Святого Сульпиция — хорошо знакомые мне, величавые, переворачивающие душу свидетельства божественного экстаза, который порой осеняет людей. Иногда он, осыпая меня теми или иными сведениями, внезапно смущался, как чрезмерно разболтавшийся, не по годам развитой школьник. В такие мгновения Герман издавал робкий, нервный смешок и на щеках его, как по волшебству, появлялись ямочки. Он несколько раз смаргивал, словно пытаясь сфокусировать на скучном, заурядном мире взгляд своих глаз, синева которых казалась при определенном освещении выплескивавшейся из райков и заливавшей белки.

После каждого слишком короткого визита Германа в Париж я возвращался в мой мир с самыми благими намерениями, решая вести в дальнейшем жизнь, которая будет соответствовать высоким идеалам наших с ним отношений. Я приспособился не курить во время приездов Германа опиум, а глотать его — выбор презренный, но необходимый, потому что не мог же я, находясь в обществе любимого человека, запираться в уборной и утешаться трубкой-другой. Я обнаружил также, что скучаю по Олегу, как ни нелепо это звучит. Мне не хватало его презрительного, но странно заботливого: «Ну, Набоков, какие еще непотребства ты учинил в твоем помпезном мире?» Не хватало его ласк, которые грубость Олега делала особенно острыми, его косной неподатливости, сменявшейся, когда он со стоном признавал свое поражение, чем-то более подлинным, отчаянным, щемящим сердце. За годы нашей связи в нем вызрела потребность отвечать мне лаской на ласку, хоть мы никогда об этом и не говорили — просто так оно сложилось само собой.