Сочинения. Том 3 - Евгений Тарле

Время от времени Наполеон спрашивал, в какой мере Франция нуждается в колониальных продуктах, и ему отвечали, конечно, гипотетически. Например, в конце ноября 1811 г. министру, собравшему «мнения» по этому поводу (чьи — он не говорит точно), кажется, что Франция обеспечена колониальными продуктами, «по крайней мере, на шесть месяцев»[108]. Неопределенности вопроса соответствовала голословность ответа.

Но при существовании блокады ничего нельзя было поделать с непрерывным повышением цен на эти продукты. Вот, например, летом 1810 г. Наполеон стал подумывать о некоторых смягчениях правил в пользу американцев (как его уже давно об этом молили купцы и промышленники Марселя, Бордо, Лиона и т. д.). Но даже тот самый Монталиве, который, как мы только что видели, сам был поражен колоссальным ростом цен, находит невозможным позволить американцам привозить сахар и кофе, чтобы англичане как-нибудь не пробрались под видом американцев[109]; и вообще хотя «обмен с американцами будет благодеянием для торговли, земледелия и промышленности, но так как намерение вашего величества — не потерпеть никакого английского товара, то при настоящем положении вещей нужно ограничиться такими американскими продуктами»[110], которые никак нельзя было бы смешать с английскими, и обставить их все же удостоверениями и т. п.

Уже к ноябрю 1809 г. в одном только Триесте оказалось конфискованных колониальных товаров на 2¼ миллиона франков[111].

Наполеон усиливает строгости с конца 1809 г., и в течение всей весны 1810 г. идет занятие Голландии французскими войсками, и в июле 1810 г. Голландия присоединена к Империи. В декабре того же года окончательно присоединены ганзейские города. Гневается Наполеон и на страны, пока еще самостоятельные. 15 мая 1810 г. Наполеон приказывает конфисковать всякое шведское судно, которое явится к французским берегам с колониальными товарами[112].

Опорным пунктом контрабандной торговли, главной квартирой контрабандистов не могла, однако, быть далекая Швеция. Эту роль на Северном (Немецком) море сыграл остров Гельголанд.

В Record office’e я нашел доказательства, что роль Гельголанда в истории контрабандной торговли в этот период началась лишь в 1808 г., самое раннее. В марте 1808 г. английское колониальное ведомство запросило сведущего в гельголандских делах человека (капитана Доверня): «Приходят ли теперь какие-либо британские корабли в Гельголанд, кроме военных судов?» Ответ был, что приходят только немногие, отчасти привозящие провиант для гарнизона, отчасти же «для спекуляций». И ответ, и самый вопрос показывают, что в эту пору контрабандная торговля через остров Гельголанд еще только начиналась[113].

Но со времени издания трианонского тарифа и ожесточенного преследования колониальных товаров остров начинает играть громадную роль в деле ввоза на континент английской контрабанды, в особенности колониальных товаров[114]. При общем постоянном населении в 3 тысячи душ, на острове в 1811 г. имелось около 50 более или менее заметных торговых домов, и лондонские фирмы имели там свои филиальные отделения. Через этот остров в Европу ввозится прежде всего и больше всего кофе и сахар, затем красильные вещества, пряности, индиго, хлопок, кошениль, хина; всего на колоссальную сумму в 180 миллионов франков ежегодно[115]. Сахар (необработанный) продается на Гельголанде по 2–3½ пенса за фунт, или 15–25 сантимов; кофе — по 5–7 пенсов, т. е. 37–52 сантима. Других цен, к сожалению, не указано в докладе, которым правительство обращало внимание императора на этот серьезный вопрос об опасности острова Гельголанда. Даву писал Наполеону, что английская контрабанда с Гельголанда идет в Голштинию; Наполеон делал по этому поводу решительные представления датскому правительству[116].

В сентябре 1810 г. до сведения Наполеона был доведен и тот факт, что французские купцы также тайком покупают на острове Гельголанде и в других местах Германии нужное сырье для мануфактур, нужные колониальные продукты для потребления[117].

Со второй половины 1810 г. в направлениях и путях английской контрабанды замечается поворот от Северного (Немецкого) моря к Балтийскому, от запада к востоку, от ганзейских портов к Мекленбургу, Померании, Восточной Пруссии и России. И так как Франция не могла обойтись без колониальных продуктов, то они проникали в нее из Германии; происходил процесс, прямо обратный тому, который наблюдался в XVIII в.: не Франция снабжала с выгодой для себя Германию колониальными товарами, а Германия — Францию, и выгода оставалась в руках немецких торговых фирм[118].

Широко шла английская контрабанда и через неаполитанские границы. Таможенные чины здесь отличались подкупностью, наконец, там царило воззрение, что «контрабанда препятствует разорению государства», и, может быть, по предположению новейшего историка Неаполя в эту эпоху, даже военный флот королевства помогал контрабандистам. Английские товары привозились греками на остров Корфу, а оттуда — в Неаполитанское королевство, уже как из французского владения[119].

Декретом от 18 октября 1810 г. приказано было сжигать конфискованные фабрикаты. Даже совету мануфактур это показалось слишком сильным, и он (в конце 1812 г.) ходатайствовал о том, чтобы конфискованные товары не сжигались, а продавались в пользу казны[120]. В обществе эта мера вызвала подавленное настроение; эти аутодафе приветствовались только промышленниками. Купцы и потребители не смели протестовать, но настроение их не осталось тайной для императора, и он, по-видимому, желал сразить критику примером, взятым из английской же практики. В ноябре 1810 г. Наполеон приказал, чтобы были наведены справки, говорится ли где-нибудь в английском таможенном законодательстве о сожжении конфискованных контрабандных товаров. Оказалось, что в некоторых случаях (при конфискации шелковых лент и кружев, а также при конфискации галунов, златотканных и сребротканных материй) английское законодательство предписывало сожжение[121]. Эта справка могла пригодиться императору ввиду тех многочисленных жалоб и нареканий на «варварство» сожжения товаров, которые все же доходили до его слуха.

Промышленники, как сказано, горячо благодарили Наполеона за декрет от 19 октября 1810 г., по которому конфискованные английские фабрикаты сжигались; они склонны были от всякого обострения таможенных строгостей (но только касавшихся, конечно, не сырья, а фабрикатов) ждать процветания французской индустрии[122].

Наполеона, впрочем, в этом деле беспокоили не столько жалобы публики, сколько другое обстоятельство: таможенные чины не так усердствовали теперь, как раньше, потому что тогда при продаже конфискованных товаров им выдавались из вырученной суммы наградные, а теперь, при сожжении, они ничего не получали. Императора обеспокоило именно это последствие сожжения контрабанды, и он указал, что возможно наградные выдавать из штрафных сумм, которые будут взыскиваться с попавшихся в контрабанде[123].

Но сжигались только фабрикаты; сырье, особенно колониальное, было слишком необходимым и дорогим товаром, чтобы подвергнуться той же участи. Контрабандные колониальные товары, секвестрованные в Швейцарии или Франкфурте, или других зависимых от Наполеона землях, отправлялись затем во Францию и Италию (и распродавались администрацией)[124].

Иногда императору осмеливались почтительнейше доложить о том, что контрабанда сильнее таможен, что с ней в союзе вся Европа и вся Франция, кроме промышленников, да и тем выгодно лишь воспрещение английских фабрикатов и невыгодно запрещение сырья.

Буррьен осмелился прямо доложить императору, что товары, ввозимые контрабандным путем в Германию, в Польшу, в Италию и даже Францию, дают при продаже такую огромную прибыль, которая покрывает и оправдывает всякий риск (при контрабандной перевозке). Он упоминает о весьма любопытном разговоре, который был у него с Бернадоттом в октябре 1810 г., когда Бернадотт, только что избранный шведским наследным принцем, проезжал через Гамбург. Бернадотт спросил его, как быть с континентальной блокадой в Швеции. Буррьен, «не колеблясь», ответил ему «не как французский министр, а как человек и друг», что, управляя бедной нацией, которая может жить, только сбывая свои земледельческие продукты Англии, нужно открыть порты англичанам[125]. Буррьен полагает, что континентальная блокада была прежде всего невозможна; нужно было, чтобы все державы континента фактически строго ее соблюдали. «Один открытый порт ее уничтожал. Только силой меча можно было заставить Европу вести самоубийственную политику соблюдения континентальной блокады»[126].