Полковая наша семья - Михаил Манакин

Это было сущее пекло. Но мы выдержали, выстояли. В этом аду из моей памяти как-то совсем вылетел один малозначительный эпизод, но о нем неожиданно пришлось вспомнить.

А случилось вот что. В нашу роту вместе с очередным пополнением пришел пожилой солдат. Во всяком случае, он мне казался пожилым: лицо у него было покрыто морщинами, ходил он слегка сутулясь, неторопливо. Меня, признаюсь, люди с такими манерами раздражали. Но солдат воевал исправно, в бою не кидался сломя голову, куда попало, но и без надобности не осторожничал. К тому же в роту пришел он уже с медалью "За отвагу" - значит, не из робкого десятка. Что его еще отличало от других - это способность... молчать. Мне казалось, что он мог бы, если бы его никто ни о чем не спрашивал, за весь день не произнести ни слова. Его, если не ошибаюсь, солдаты между собой называли Молчуном. В этом не было ничего обидного или пренебрежительного, просто в метко брошенном кем-то словечке отразилась особенность характера человека.

Ругаю себя, что не запомнил его фамилию: воевать нам вместе недолго пришлось. Пожалуй, вот только под Альтдамом и довелось мне увидеть его в непосредственной близости. А может быть, этот эпизод запомнился в силу не совсем обычных обстоятельств.

Как я уже сказал, мы атаковали три дома на окраине города. Но это не три одиноко стоящих на голом месте дома. На подступах к ним были какие-то другие, менее выделяющиеся на общем фоне постройки, декоративные и фруктовые деревья, заборы. Продвигаясь вперед, мы старались использовать любое мало-мальски надежное укрытие, делали короткие перебежки, неожиданно меняя направление, кидаясь из стороны в сторону... Одним словом, шел бой. Все мое внимание, естественно, было сосредоточено на главном - на тех событиях, которые позволяли видеть, как выполняется боевая задача.

После очередного броска со всего маху падаю на живот у стены одноэтажного и тоже кирпичного домика. Намеревался успеть поближе к его левому от меня углу, чтобы оттуда вести огонь, но меня опередил Жданов. Вижу лишь подметки его сапог, каску и слегка подрагивающие плечи: стреляет короткими очередями. Смотрю направо - у того угла пристроился наш Молчун. Чертовщина какая-то! Не буду же я, командир роты, лежать здесь под стенкой в бездействии. Надо оценить обстановку и вновь поднимать людей, делать очередной бросок.

Справа от пожилого солдата, метрах в четырех от дома, - невысокая деревянная пристройка размерами чуть больше, чем у нас в деревне баньки строят. За нее метнуться, что ли? Глупо. Доски там такие, что постройка насквозь простреливается. А если рядом снаряд упадет - как ветром сдует. Нет, думаю, я не самоубийца. Но что делать? Глянул на Жданова - ведет огонь. Вновь смотрю направо - нет Молчуна! Куда девался? Бегу занять его место. Замечаю только сейчас окно с выбитой рамой. Мысленно ругаю себя на ходу: в окно надо было, а с той стороны тоже наверняка окна есть - вот тебе и обзор, пожалуйста.

И вдруг, смотрю, из приоткрытой двери сарайчика выскакивает Молчун, бежит на свое прежнее место, а на руках у него... мальчишка лет шести, без шапки, в осеннем пальтишке. Отчаянно вырывается из рук солдата, с громким плачем кричит что-то на своем языке.

Я оторопел на мгновение.

- Ты что, сдурел?! - кричу солдату, когда он добежал до угла дома.

Может быть, я и еще что-то сказал, посильнее, пожестче, однако солдат, ничего не ответив, с неожиданной для него ловкостью вместе с мальчишкой забрался через окно в дом. В это время неподалеку разорвался снаряд, и я в мгновение ока оказался на земле. В полуметре от моего лица очередь из крупнокалиберного пулемета пропорола сырую землю, потом она переместилась к деревянному сарайчику, с противоположной от немцев стороны которого тут же полетели белые щепки.

Еще раз я увидел пожилого солдата через минуты две-три. На этот раз он оказался от меня слева, бежал вместе с атакующими товарищами. Мне даже в голову не пришло, когда он нас догнал. Того эпизода с мальчиком будто и не было.

К утру 20 марта мы полностью овладели Альтдамом. Город горел. Над ним стояло огромное облако дыма. Сильно пахло гарью, иногда даже трудно было дышать. Но когда подоспела полевая кухня, в роте началось веселое оживление. Я пообедал наспех, хотя Жданов постарался: накрыл стол в большой гостиной занятого нами кирпичного дома, раздобыв для этого случая праздничную скатерть. По-моему, он даже обиделся, что я не особенно оценил его старания. Но я уже второй день недомогал, судя по всему, простудился. Да и рана у глаза воспалилась: рановато из госпиталя сбежал.

Бойцы еще продолжали обедать, а я по привычке решил осмотреть территорию, за которую только что вели бой. Медленно шел, оглядываясь вокруг, мысленно восстанавливал запомнившиеся моменты боя, на всякий случай прикидывал, как лучше организовать оборону, если немцы решат контратаковать. Тот одноэтажный домик я сразу и не узнал, потому что подошел к нему теперь с другой стороны. Деревянный сарайчик, как-то странно надломившись, совсем свалился набок. В дом я не стал заходить, но по каким-то едва уловимым признакам почувствовал, что там кто-то есть. Осторожно заглянул в окно.

Небольшая комната имела нежилой вид. Я мог разглядеть только грубовато сделанный буфет с открытыми дверцами. Он был пуст. Стены тоже пусты. Посередине комнаты - длинный, не покрытый ничем стол из досок, две скамьи вдоль него. На одной скамье, лицом ко мне, сидел... Молчун. Шинель на солдате была расстегнута так, что на правой стороне груди виднелась медаль. С левой стороны из-под шинели выглядывала голова мальчика. Правой щекой он приник к теплой груди солдата. Видимо, мальчишка крепко спал. На столе перед солдатом стоял котелок, из него виднелся черенок алюминиевой ложки. Рядом лежал кусок хлеба с двумя кусочками сахара. Боец почему-то смотрел неотрывно на эти два маленьких белых кусочка, а правой рукой машинально поглаживал белесые всклокоченные волосы мальчишки... Только сейчас я понял, что солдат тогда, в бою, услышал, как спрятавшийся в сарайчике ребенок заплакал от страха, и пошел на такой отчаянный шаг, чтобы спасти его.

Вовремя я подавил в себе желание окликнуть солдата. Что меня удержало, трудно сказать. Все мы на фронте, конечно, изрядно огрубели, и вряд ли будет правдой утверждать, будто я тогда уловил деликатность момента, не захотел обнаруживать себя, чтобы не смутить солдата. Мне кажется, что я тихо ушел тогда, боясь разбудить ребенка. Уже потом, осмысливая умом и сердцем поступок солдата, корил себя, что до сих пор с ним так и не поговорил по душам, не знаю даже его имени-отчества.

Но побеседовать с солдатом от души мне так и не пришлось: через месяц с небольшим он погиб. Погиб, не дожив всего лишь несколько дней до победы. Видели солдата, когда он вместе со всеми начинал форсировать Одер, но среди достигших противоположного берега его не оказалось...