Книга Дины - Хербьерг Вассму

Там было темно, пахло сном, мылом, ведрами с нечистотами.

Жуковский последним из приезжих покидал дом. Остальные уже спускались к лодкам.

— Я вернусь еще до начала зимы… — Он вопросительно поглядел на нее.

— Милости просим, — сказала Дина, как сказала бы любому.

— Тогда вы сыграете мне на виолончели?

— Может быть. Я играю почти каждый день. — Она протянула ему руку.

— Но вчера не играли?

— Нет, вчера не играла.

— Не было настроения? Я понимаю, пожар…

— Да, пожар.

— Теперь вам придется делать новую крышу?

— Придется.

— У вас на плечах большая ответственность? Сколько человек работает в Рейнснесе?

— Почему вы об этом спрашиваете? В эту минуту?

Его шрам изогнулся. Улыбка стала явной.

— Тяну время. Все не так просто. Разве вы не видите, что вы мне нравитесь?

— Варавва к такому не привык?

— Не очень… Значит, я Варавва?

Оба засмеялись, обнажив зубы. Две собаки, что играют в тени, меряясь силами.

— Варавва!

— Варавва был разбойник! — прошептал он и придвинулся к Дине.

— Но его же освободили! — выдохнула она.

— Да, и вместо него пришлось погибнуть Христу.

— Христу всегда приходится погибать…

— Помашите мне, — шепотом попросил Жуковский, он был немного растерян.

Дина не ответила. Схватила его руку обеими руками и сильно укусила за средний палец. Он вскрикнул от неожиданности и от боли.

Все смешалось. Жуковский притянул ее к себе и прижался лицом к ее груди. Он тяжело дышал.

Мгновение они стояли неподвижно. Потом он выпрямился, поцеловал ей руку и надел шляпу.

— Я вернусь еще до начала зимы, — хрипло сказал он.

Ступенька за ступенькой начали разделять их. Несколько раз он обернулся и посмотрел на нее. Входная дверь захлопнулась.

Он исчез.

Пароход задержался на сутки.

Жуковский стоял на мостике, подняв руку в знак прощания. Было тепло. Он стоял в одной рубашке. Отутюженные, застегнутые на все пуговицы пассажиры рядом с ним выглядели нелепо.

Дина следила за пароходом из окна залы. Он знал, что она стоит у окна.

Я Дина. Мы плывем вдоль берега. Рядом. Его шрам — факел среди водорослей. Глаза — зеленое море. Свет над отмелями, который что-то открывает мне. А что-то скрывает. Он уплывает от меня. За мысы. За горы. Потому что не знает Ертрюд.

Юхан стоял на одном из прибрежных камней и что-то кричал вслед пароходу. Жуковский кивнул ему и приподнял шляпу.

Пароход загудел. Лопасти заработали быстрее. Голоса потонули в шуме. Зеленые глаза Дина повесила себе на шею.

Семья ленсмана рано уехала домой. Андерс и Нильс повезли их на лодке. Они все равно собирались в Страндстедет, чтобы закупить все необходимое для ремонта. О том, чтобы найти что-то в собственном лесу, нечего было и думать. Материала требовалось много, и сухого.

Они взяли карбас, чтобы сразу же привезти все в Рейнснес. Работнику из Фагернессета пришлось по жаре одному возвращаться с лошадьми через горы.

Матушка Карен пробовала вести с Юханом беседу о смысле жизни. О смерти. О будущем. И о его призвании.

Дина поехала прогуляться верхом. Одна. Вернулась она уже к вечеру.

Фома усмотрел в этом дурной знак. И решил отложить свой разговор с нею до другого дня.

В суматохе, вызванной пожаром и приездом Юхана, никто не сказал Дине, что с пароходом в Рейнснес на ее имя прибыл большой длинный ящик.

Когда посыльный из лавки сообщил ей об этом, она пошла в пакгауз Андреаса. Шаг у нее был широкий и легкий.

Там же, на причале, Дина раскрыла ящик. Он ждал ее целые сутки.

Лорк чувствовал, что его предали. Но он не упрекал Дину. Рядом с виолончелью его запах стал более явственным. Виолончель была тщательно упакована.

Дина осторожно вынула ее из ящика. И тут же хотела настроить.

Струны плакали, но не настраивались. Дина сказала об этом Лорку. Она очень волновалась. Подкрутила колки, попробовала еще раз. И опять услышала тот же жалобный плач.

Под причалом бились мелкие волны. Они беззаботно плескались и заглядывали в щели между досками.

Дина застонала от бешенства и досады.

Она решила отнести виолончель к себе в залу. Там, дома, виолончель, конечно, позволит себя настроить.

Но когда Дина вынесла виолончель на солнце, она сразу все поняла. Виолончель не выдержала путешествия. Она умерла. Случилось непоправимое — виолончель треснула!

Матушка Карен пыталась утешить Дину. Объясняла случившееся перепадом температур и влажностью.

Дина поставила виолончель в зале. В углу. Бок о бок со своей. Живую и мертвую. Рядом.

ГЛАВА 12

Я томился днем от жара, а ночью от стужи; и сон мой убегал от глаз моих.

Была передышка между сенокосом и уборкой картофеля. Ею следовало воспользоваться для ремонта крыши, пока люди не приступили к другой работе.

Местные рыбаки начали привозить вяленую рыбу. Ее сортировали и прессовали в связки по сорок килограммов на верхнем ярусе одного из морских пакгаузов. Рыбу отправляли в Берген, она шла за границу.

Из печени, что привозили вместе с рыбой, всю осень топили рыбий жир. Все кругом пропахло рыбьим жиром. Этот запах донимал всех. Он пропитывал волосы и выстиранное белье. Точно злой дух метил несчастных, работавших на жиротопне.

Все делалось в свой черед. На все требовались руки. Но эта работа приносила деньги и достаток всем обитателям Рейнснеса.

Новая скотница боялась старой коровы-вожака, той, у которой на шее всегда висел колокольчик.

После пожара вдруг обнаружилось, что скотница и эта корова не терпят друг друга. Почти каждый день корова опрокидывала подойник с молоком и скотница в слезах прибегала на кухню к Олине.

Однажды вечером Дина, услыхав голоса, вошла в кухню и узнала, что корова опять опрокинула подойник.

— А доить-то ты умеешь? — спросила Дина у скотницы.

— Да, — всхлипнула она.

— Я спрашиваю: умеешь ли ты доить капризных коров?

— Да. — Девушка сделала реверанс.

— Расскажи, как ты доишь.

— Сажусь на скамеечку, ставлю подойник между колен…

— А корова? Что ты делаешь с коровой?

— Я… мою ей вымя… Вы же знаете…

— А еще что?

— Еще?..

— Да. Ты же доишь живое существо.

— Больше ничего.

— С коровой надо обращаться как с человеком. Понятно?

Девушка испуганно поежилась:

— Она такая злая…

— Она злая только с тобой.

— Сперва она такой не была.

— Она стала злой после пожара?

— Да. Не понимаю почему.

— А потому, что ты вечно спешишь, торопишься в людскую, — вдруг там без тебя произошло что-нибудь интересное. Ты для нее все равно что пожар.