Огонь в колыбели - Юрий Иваниченко

Дзанни вдруг замычал не по-человечески и, глотнув воздух, продолжал уверенно:

— Завтра мы выиграем, Флейтист. Щуров мне мно-о-го должен. И пусть попробует сделать не так, как надо. Я все ему вспомню: как по роже бил, и как сутками без сна держал, и лагерь для уголовников тоже вспомню.

— Щуров?!

— Их двое было, следователей моих: Щуров — добряк, рубаха-парень, чаевник и помощник его, Ванечка Киселев. Этот — зверь был. Он мне одним ударом челюсть раскрошил — хряк, и нету зубов. А на следующий день отвели меня к Щурову, и он сочувственно тик спрашивает: «Что, бил тебя Киселев?» — «Бил», — говорю, и в слезы. Сами текут. «Сильно бил?» — «Сильно», отвечаю. «А как? — спрашивает. — Так, что ли?» — и локтем очень ловко выбивает оставшиеся зубы… Он меня расстрелять хотел, а я сбежал. Не мог смерть от них принять.

— А как же слух был, что вас…

— Ну, так и расстреляли, ко другого вместо меня, одного цыгана-уголовника. Щуров обманул свое начальство: нельзя же было вывести в расход меньше преступников, чем полагалось! Я про это много позже узнал.

— Но как он не узнал вас сейчас? — вскричал я.

— У него таких, как я, много было, всех не упомнить.

Дзанни вдруг поднял воротник и посмотрел на меня, как птица из гнезда, с мольбой — не делай мне больно, не делай, не делай!

— Хорошо, я буду выступать завтра, — сказал я. — Буду.

Наутро, в назначенный час, загримированный и одетый, я поднялся под купол цирка. Это неожиданное появление было впечатляющим — все давно забили о Флейтисте — и я почувствовал себя Гришкой Отрепьевым, претендующим на царский трон.

Я вынул флейту, стараясь думать только о Машетте, но, на свое горе, взглянул вниз…

…Дзанни, не сняв фрака, не смыв грима, стоял за спиной Щурова. На выбеленном его лице шевелились красные губы. Что он говорил своему убийце — должно быть, обо мне что-то? Щуров внимал с сановной важностью.

Постыло блестели лысины комиссии, белели аккуратные бумажки, незыблемо сверкал графин. Вид походной этой канцелярии впервые не ужаснул, а рассмешил меня. Должно быть, так заседают в «ОВУХе» демоны-канцеляристы: со скукой выносят решения и накладывают резолюции. Полноте, подумал я, что это со мной? Почему вдруг мне стали одинаково смешны и Дзанни, и Щуров, и скатерть на столе, и даже моя флейта? А-а-а, должно быть, я сумел-таки все на свете обесценить, и этот гаденький смех есть — веселие души? В «ОВУХе» мое «Дело» давно стоит на полке…

— «ОВУХ»! — вырвалось у меня. — «ОВУХ»!

Лысины недоуменно зашевелились.

Я поспешно поднес флейту к губам:

— …И-и-звест-ный все-ем я…

Смех начал рвать мне горло. Флейта закашлялась и взвизгнула:

— Фир-лю-лю-у-у-у!

В этот миг Флейтист умер.

Занавес опускается. На просцениум выходят маски.

1-й ПЬЕРО. Как тебе это понравится, дружище? Этот тип решил пролезть за границу, не имея на то никаких оснований!

2-й ПЬЕРО. Не волнуйся, мой друг, ничего у него не вышло. Комиссия не прощает оскорблений!

1-й ПЬЕРО. Он крикнул ей: «Олух! Олух!», и это надо понимать как «осел».

2-й ПЬЕРО. Но комиссия была отомщена, дружище. Великолепный Щуров разделал негодяя Флейтиста под орех. Я сам слышал, как он кричал на него, как грозил ему пальцем!

1-й ПЬЕРО. «Чтобы духу твоего в цирке не было! — кричал ему он. — А то я сделаю тебе такое, что ты и на том свете вспомнишь!»

ОБЕ МАСКИ. (ХОРОМ, ШУТОВСКИ). И-хи-хи-хи-хи!

Удаляются, комически загребая ногами и напевая в ритме канкана:

По синим волнам океана,Лишь звезды блеснут в небесах,Корабль одинокий несется,Несется на всех парусах!

Я упал на дно той ямы, куда летел так долго, вспоминая свою жизнь. Я упал плашмя и застонал от боли…

Была ночь. Месяц на небе вышивал какую-то кружевную дрянь. Что-то надо было делать. Я решил утопить вещи Флейтиста в Неве-реке и увязал в один узел кафтан, парик, флейту. Пошел открывать дверь, но тут зазвонил телефон. Я испугался, но трубку взял.

— Сергей Васильевич… — простонал знакомый голос. — Тру-у-дно мне…

Пауза. Я молчал.

— О-о-о… Утренний инцидент надо… о-о-о… признать ошибочным… о господи… в разрезе общей… борьбы… за выявление талантов…

Я узнал Щурова, но притворно дунул в трубку и крикнул:

— Алле, кто это? Кто? Плохо слышно!

Щуров застонал снова, с мукой, тонко, как ребенок.

— Сергей Васильевич… вы пое-де-те в, Рим… А заявление на имя Безбородова я написал… как велено было… М-м-м…

Я бросил трубку. На улицу идти не смог — решил дожидаться утра. Всю ночь просидел в коридоре на узле, прислушиваясь к малейшим шорохам. Эта шуршащая темнота и холод не давали уснуть. Я стал думать о Машетте, вспоминать какие-то смешные ее словечки, сильные и упругие движения молодой красавицы, глаза — как павлиньи перья на снегу.

Ма белль Машетт… Так звал ее Дзанни. Я подумал: почему его нет со мной сейчас? Где он? И тотчас я вскочил с узла — словно тень летучей мыши промелькнула в темноте.

— Машетта! — громко, не своим голосом позвал я. — Машетта!

…Утром вновь позвонили. Неизвестный выпалил два слова:

— Щуров умер!

…Я решил бежать. Куда угодно, хоть в другой город. Вытащил чемодан с антресолей, начал кидать туда одежду, но вдруг услышал, как в замке входной двери тяжело поворачивается ключ. Я ждал, прижав к себе чемодан, не знаю чего.

Но на пороге возник всего лишь Вадик Тырков, жизнерадостный, румяный, громогласный.

— Привет, боярин!

Я уронил чемодан.

— Чего ты смурной такой? — захохотал Тырков. — Тебе гоголем ходить надо! Лебедью белой! Ну-ка, иди сюда, брат, почеломкаемся, что ли!

Он надвинулся на меня и, несмотря на сопротивление, троекратно расцеловал. Вслед за этим потащил меня в комнату, бросил на диван и объявил:

— Значит, ситуация тебе вкратце ясна. Щуров умер. Главное — не допустить кремации.

После этого сообщения Вадик выудил из бездонного кармана большое яблоко и сжевал его.

— Яблоки для здоровья — первое дело! Пять килограммов в сутки. К этому — стакан нарзану. До ста лет доживешь.

Я не понимал ни слова, а только с ужасом смотрел, как челюсти акробата с хрустом перемалывают пищу.

Тырков по-хозяйски рылся в буфете и зачем-то считал стаканы и вилки. Я ждал, чем все кончится. Он долго гремел кастрюлями на кухне, включал и выключал воду, наконец занялся телефоном.

— Вадим, что ты делаешь? — слабо спросил я, когда Тырков начал рвать провод могучими руками.

— Не боись, боярин. Ремонт за мой счет. Дела у нас, сам понимаешь, секретные. Государственные, можно сказать, дела. Дай-ка ножницы, руками несподручно.