Огонь в колыбели - Юрий Иваниченко

— Ну? — выжидательно спросил я. — Что надо?

— Мы все полны благородных воспоминаний о нашем Осипе Петровиче Щурове! — запел лилипут. — У него было сердце исполина и такой же могучий ум! Что были мы без него? Маленькая труппка с неблагополучной судьбой. Жалкие, загнанные, никем не оцененные, влачили мы свое существование без надежды на хотя бы ма-аленький просвет. И вот пришел он, Щуров, и наша труппа, по выражению поэта, поднялась и расцвела! Сколько надежд, сколько чистых побуждений, сколько возвышенных мечтаний пробудил в нас покойник! И вот величественный силуэт Вечного города, я разумею Рим с его Ватиканом, Колизеем и Фонтаном Треви, смутно маячит на нашем творческом горизонте. Мы едем в Рим!!!

Классический ораторский прием — обращение непосредственно к хору, к толпе — произвел потрясающий эффект.

— Ри-и-м-м! — застонала Люся-Магдалина, и все подхватили ее вопль.

Но Женя властно махнул рукой — воцарилось молчание. Вспрыгнув на стол, чтобы быть выше всех, он скорбно обратился ко мне:

— И что же мы видим перед собою теперь? Руины мечтаний и воздушных замков! Рим в руинах! Весь мир в руинах!!!

— Это какой-то кошмар, — сказал я.

— Да, ты прав. Это кошмар. Но поправимый.

Из-за спины его мне весело подмигнул Тырков, что означало: «Слушай, боярин, сейчас про тебя начнется».

И я услышал:

— Смена власти — тяжелый момент в нашей жизни. Кого назначат новым нашим кормчим, неизвестно. Этого даже Николай Иванович не знает. А вдруг это будет человек недостойный, не исполин? Вдруг он окажется профаном в нашем древнем благородном искусстве? Раньше так бывало, мы знаем печальные примеры. Но теперь, когда нам позволено наконец бросить годами выстраданный клич: «Прочь варягов!», я призываю выбрать достойное тело для страждущей бессмертной души Осипа Петровича из наших рядов. Требования к предлагаемому телу высоки: оно должно быть молодым, здоровым, талантливым. И я с гордостью говорю — такое тело у нас есть!

Чувствуя важность момента, я встал. Под гром оваций лилипут прыгнул мне на шею и запечатлел благоговейный поцелуй на челе.

— Поздравляю, милый! Ты — наш!

Из хора восторгов послышалось победное:

— Теперь до кремации успеем!

Пытаясь отцепить от себя подлого лилипута, я кричал:

— Николай Иванович, скажите им, что материя первична!

Комендант бодро отстучал, что, мол, да, первична, но это с какой стороны посмотреть. И я понял, что он одобряет все творимое здесь.

— Люсек! Бумагу и ручку! — закричал Покровский. — Сейчас мы скоренько все зафиксируем.

— А танцы когда же? — игриво спросил Гинтаревич, подмигивая Милице Аркадьевне.

— Танцы, дед, потом, — заверил его Тырков. — Сначала дельце обделаем.

Передо мной на стол положили лист бумаги и ручку. За спиной встал Степан Петрович, с обеих сторон подступили безмолвные, как истуканы, сыны Гинтаревича. На столе по-турецки сидел лилипут и как бы в шутку грозил мне кулачком.

— Что вы хотите от меня? — спросил я. — Ведь вы уже все решили.

— Вай, какой капризный молодой человек, — снисходительно бросил Гарун. — Бумага есть, ручка есть. Заявление давай нада!

— Какое заявление?!

— Пиши, боярин, я диктую: В «ОВУХ», товарищу Безбородову от такого-то.

— Да вы что-о?! — взревел я и попытался вырваться, но мне не дали.

Отвратительная сцена насилия продолжалась долго. Я решил не сдаваться. Но в конце концов Тыркову удалось всунуть мне в руку перо и нацарапать вожделенный документ:

В «ОВУХ». Тов. Безбородову

от Похвиснева С.В.

ЗАЯВЛЕНИЕ.

Учитывая исключительный демократизм данного исторического момента, позволяющий любому стать директором, и учитывая единодушное мнение коллектива работников цирка «Малая арена», прошу вселить душу тов. О. П. Щурова в мою материальную оболочку, дабы не допустить улетучивания ценных административных кадров.

Число.

Подпись.

— Вай, молодец! — хлопнул меня по спине Гарун. — Теперь и чаю пить можна!

Многочисленные руки разжались, отпустили меня. Бумага исчезла мгновенно. Взревел магнитофон. Стол, как по мановению волшебной палочки, уставился яствами: килька в томате, сыр «Янтарь», сушки, бутылки «Нарзана». Ели жадно, перемигивались, крякали с довольным видом. Я, как чужой, стоял в углу, сознавая, что принимаю участие в сумасшедшем фарсе и никак мне не вырваться из него. Да, не вырваться, потому что я плохой актер. Нечто похожее на зависть шевельнулось в душе — никогда мне не быть таким превосходным лицедеем, какими являлись все эти люди. Приступ самоедства был, конечно, смешон, не нужен и очевиден для всех.

— Ну что, Гамлет вшивый? — окликнул меня вдруг Пашка Сидоров. — Что стоишь, в затылке чешешь? Быть иль не быть, решаешь?

— Паша, — потрясенно сказал я. — Вот уж кто меня поражает, так это ты. Ты же с животными работаешь, с чистыми детьми природы! Ведь у тебя в груди должно биться доброе сердце!

Пашка вытащил изо рта хрупкий скелетик кильки и добродушно ответил:

— Так оно и доброе. Чего мы тебе здесь плохого сделали?

— Да, — подхватил Шаранский, — небоевитое у вас какое-то настроение, Сергей Васильевич. Мы вас на ответственную должность выдвинули, а вы тут демонстративно хандрите.

— Неблагодарная пошла молодежь, — констатировал Гинтаревич. — С гнильцой юношество наше. Правда, и раньше случались казусы. Вот, помнится, представлял я на мальчишнике у одного великого князя «Человека-лягушку». Он тоже все хандрил, хандрил… А потом взял да застрелился.

— Дед! — крикнул Тырков. — Заткни свой маразм! Такое дельце провернули, стольких зайцев убили одним снайперским выстрелом!

Тут хвастливо встрял лилипут:

— Так кто стрелял!

— Ну ты, ты, Цицерон наш Демокритович!

— Малюпашечка, дай я тебя расцелую! — пробасила Милица Аркадьевна.

Из магнитофона полилось гнусавое французское пение. Стол сдвинули, предались танцам. Шарманисто зашаркал Гинтаревич, зацокал острыми каблучками лилипут, начала извиваться Люська, Милица Аркадьевна приседала на месте, виляя тазом, Шаранский ходил павлином, тряся плечами по-цыгански… Эх! Эх! Жарь! Жги! Шибче ходи! Давай!.. Трясся пол, дрожала люстра. Соседи за стеной, чета Голубицких, решив, видимо, что тут праздник, тоже врубили магнитофон и запели дурными голосами «Мою маленькую мансарду». Не знаю, как я очутился в центре шабаша и ноги мои, независимо от воли, стали вытворять бог знает что, безобразнейшие коленца. Вокруг сновал неугомонный лилипут, по-бабьи взмахивая платочком и взвизгивая «У-ух! У-ух!» Один Николай Иванович каменно сидел на стуле, но и его ноги одобрительно припечатывали в такт «Моей маленькой мансарде»: