Огонь в колыбели - Юрий Иваниченко

Прожил я с женой скунса полгода, но никакого поворота к лучшему не произошло. У скунса был затяжной творческий кризис, и он безвыездно жил в Ялте, в Доме творчества. Дзанни на чем свет стоит ругал меня за то, что я не умею обделывать делишки подобного рода, что не могу потребовать на правах чичисбея: «А ну-ка, милая, изволь выполнять обещанное. Иначе только ты меня и видела!» Скунсиха была психологически гораздо сильнее меня и умело этим пользовалась. Единственное, чего я от нее добился, это однокомнатной квартиры на Моховой улице, переделанной из бывшей графской кухни, маленькой, но со всеми удобствами.

Связь наша оборвалась внезапно — скунс скончался в Ялте, полагаю, от творческой импотенции. Пришлось провожать вдову на похороны, что обошлось мне в копеечку, если учесть стоимость билетов туда и обратно и покупку одинаковых черных костюмов — для себя и для покойника. После этой истории Дзанни перестал разговаривать со мной, только прислал телеграмму: «Тряпка. Слюнтяй. Ничтожество».

Сделался я униформистам, за неимением иной работы в цирке. Напрасно считают, что работа униформиста скучна и не дает пищи для ума. Я получал эту пищу в изобилии каждый вечер. Без зависти, без ехидства я смотрел представление и старался найти хоть малейшее оправдание тому, что эти артисты выступают на арене, для меня недоступной.

Цирк наш назывался «Малая арена». Это объясняет многое и в репертуаре, и в подборе исполнителей. В Большом цирке выступают именитые, у нас — люди попроще, за исключением Дзанни. В представлении он выглядит инородным телом и даже нарушает гармонию дурной богемности, царящей здесь.

Эта пошлая богемность заявляет о себе сразу, с выхода на арену шпрехшталмейстера Эрика Шаранского. Он объявляет номера в стихах, всем своим видом как бы заявляя миру: «Жизнь — сволочь, а я не гордый». Седые локоны, великоватые для его ротика челюсти, румянец — все у него искусственное, все, кроме стихов. Он их пишет сам и от души.

Эксцентриков на свете много,И, чтоб не усомнились в том,Я объявляю с наслажденьем:Семья Сантуцци. Це-ли-ком!

Номер семьи Сантуцци (Петровы) называется «Мамина радость». Мама (Милица Аркадьевна, 55 лет) оставляет дома детей без присмотра. Они устраивают дебош (легкая клоунада, прыжки, антипод). Инициатор мерзости — малютка с лицом закоренелого уголовника (Виктор Сергеевич, 60 лет). Мама возвращается, журит детей (прыжки с подкидной доски), и они все вместе занимаются домашним хозяйством, то есть играют каждый на своем инструменте: Виктор Сергеевич на тарелках и жбанах, Эмилия Викторовна с мужем Степаном — на стиральных досках, Милица Аркадьевна — соло на молочных бутылках.

Номер хорош, но это лишь начало. Шаранский поправляет за кулисой челюсть и вновь выпрыгивает на арену:

Античный торс, веселый взглядБыл Гинтаревича наряд.Любимец хижин, враг дворцовВот Гинтаревич был каков!Век минул, зрители сменились,Теперь и вы в него влюбились.Античный торс, веселый взглядОн передал сынам, а им сам черт не брат!

«Сыны» шествуют упругой походкой молодых барсов. Их пятнадцать человек. Возраст примерно одинаков, сходства — никакого, и это приводит публику в игривое замешательство. От их прыжков и гиканья церковь содрогается. Старый Гинтаревич не делает ровно ничего — он лишь наблюдает. Но им невольно любуешься. Он в полосатом трико, нарумянен и зловещ.

Публика ослабевает от рукоплесканий, но неугомонный Шаранский вновь тут как тут. Приплясывая на полусогнутых ножках, он кричит:

Верблюд и кот, объединившись дружно,Являют истину, что непреложна:Чтоб зверь работал образцово,Необходим ему наш Сидоров Паоло!

Пашка Сидоров вооружен так, как будто укрощает саблезубых тигров, бич, пистолет в кобуре, вилы. Под его суровым взглядом пожилой, видавший виды кот Евлампий в чалме и парчовых шальварах с дыркой для хвоста объезжает несколько раз арену, пришпоривая верблюда Сулеймана. Малолетние зрители кричат: «Кис-кис!» и «Брысь!», но Евлампий на них — ноль внимания.

После Евлампия на арене расставляют разноцветные кабинки, весьма похожие на душевые для лилипутов. Шаранский придает своему лицу выражение крайней неги и объявляет с приторным восточным акцентом:

Кудэсник, маг, шютник, колдунВот он каков, Сурэн Гарун!Открою вам: чудэс в нем прорва,Гдэ прячет женщину, оттуда выползает кобра.

Все это только слова, слова, слова, потому что иллюзион «Женщина-кобра» — сплошное надувательство. Женщины нету вообще, а вместо ядовитой кобры — деревянная, грубо раскрашенная змея, которой манипулирует спрятанный в кабинке лилипут Женя Савельев.

…Сколько раз я воображал, как появляюсь на этой неказистой арене под троекратный выклик Шаранского: «Флейтист! Флейтист! Флейтист!» Но, видно, Аппарат Судьбы не предусмотрел такого — не было в моем «Деле» листа с одобрительной резолюцией…

Я бы еще долго служил униформистом, но случилась новая история. Машетта, начинающая гротеск-наездница, уличила нашего директора в том, что он, оставшись в цирке ночью вместе с «друзьями юности», напоил ради смеха кобылу Цирцею шампанским. Дзанни, опасаясь, как бы разъяренная Машетта не наделала глупостей, заставил ее подать заявление об уходе. Вскоре она уехала работать в Саратовский цирк.

Я очень переживал разлуку с Машеттой, но Дзанни уверял, что ее уход временный и что он еще всем покажет, а кое-кому — особенно. Глядя на его лицо, я в этом не сомневался. Но я не мог простить легкости, с которой он отправил девчонку неизвестно куда! И хотя Дзанни по-своему любил дочь, и я знал это, душа моя противилась его трезвой жестокости. Цирк опустел без гротеск-наездницы с сине-зелеными глазами. Я ушел из него с отвращением.

…Долгие странствия его высочества: ресторанные оркестры, школьные кружки, студенческая самодеятельность… Леди Судьба грубо толкала меня в спину, и я с сомнамбулическим покорством шел зарабатывать деньги куда глаза глядят. Даже в похоронных оркестрах играл. Однажды на кладбище случай свел меня с деловым, влиятельным человеком. Благодаря ему я попал в элиту элит сферы обслуживания. Есть такие счастливцы, которые обслуживают иностранцев, посещающих наших соотечественников дома. Но, как правило, соотечественники живут не в тех условиях, которые не стыдно показывать иностранцам. И вот чья-то умная голова придумала держать для всяческих фриштиков и куртагов казенные, специально обставленные квартиры в центре города: мебель «барокко», хрусталь, полный Брокгауз и Ефрон. «Хозяев дома» привозили за два часа до начала действа, чтобы они успели привыкнуть к богатству и запомнить, где у них что лежит.