Скорлупы. Кубики - Михаил Юрьевич Елизаров

уродец вроде как умирал, Панкратов взламывал грудь и вынимал мёртвую муху – в этот момент у Панкратова дрожало и твердело от возбуждения сердце.

Следующей жертвой Панкратова стал пёсик Серёженька – то был ещё первый Серёженька, нынешний Серёженька был вторым. Тогда Панкратов, содрогаясь от жестокого сладострастия, учил пса нырять – окунал дрожащего Серёженьку в ванну и держал под водой, считая до ста. Серёженька захлебнулся. Панкратов его потом высушил феном и мёртвым вернул тётке, которая так и не узнала причину смерти своего любимца. Потом, лет через пять, появился второй Серёженька, но Панкратов уже подрос, у него появились другие интересы. Он не мучил второго Серёженьку нырянием, а только гонял ногами или щипал за горячий живот.

В школе Панкратов едва дотянул до шестого класса – даже тётка с её способностями к счёту не помогла. Панкратов уже доучивался в специальном интернате, где набрался, точнее нагляделся, слабоумной подростковой распущенности. Потом Панкратова распределили в ремесленное училище, но в первый же семестр отчислили за воровство, хотя можно было гнать и за неуспеваемость – Панкратов всё равно не справлялся ни с программой, ни с профессией. Никто не любил Панкратова – товарищи по учёбе им брезговали и потешались над ним, прикоснуться к его одежде или вещам руками считалось несмываемым позором. Мастера презирали Панкратова за бессильные тряпичные руки, не способные освоить станок и инструменты. Панкратов жил изолированной жизнью, как заразный, настороженно следил, надеялся, обморочно ненавидел всех и вся, боялся, мстил по мелочам – слюнил или пачкал в носу палец, а потом трогал личные вещи или посуду в столовой. На воровство Панкратова шутки ради подбили соученики, он, чтобы угодить, согласился, утащил из кабинета какие-то громоздкие макеты – и попался. Уголовного дела, конечно, не завели, но прогнали. В отместку Панкратов обтрогал станки, резцы, столы в классе, обслюнил все доступные вещи, чтобы унизить собой предателей.

Потом Панкратов пытался работать монтёром связи, но специальности не осилил и уволился. Он устроился почтальоном, но через полгода бросил, настояла тётка Агата, полагавшая, что письма разносят заразу. Панкратова взяли с испытательным сроком грузчиком в продуктовый магазин, но из-за позвоночной слабости не оставили. Последнее время он работал на картонажной фабрике и выглядел так, словно его собрали из коробок. Может, поэтому люди, метя камнем в крадущегося дворами Панкратова, ожидали, вероятно, услышать, издаст ли тело Панкратова при попадании снаряда пустой картонный звук. Руками и вообще при помощи тела Панкратова практически никогда не били. Один человек, ударивший Панкратова, рассказывал, что у него даже захватило дух, словно он оступился ногой в какую-то гнилую пропасть.

Сам же Панкратов знал множество способов отвадить обидчиков. Он то верещал, как обезумевший милицейский свисток, то судорожно дёргал лицом, хохотал или мочился в штаны. Если это не действовало, Панкратов царапал себя по запястью осколком бутылки и несильно лупил уже кровавой рукой по щекам. Иногда подхватывал с земли палку и начинал грызть или же остервенело колотил ей по стене, чтобы нападающие увидели его жестокость к неживой материи и испугались за свою, одушевлённую. А бить Панкратова было за что. Сволочью вырос он изрядной.

В последние годы он повадился в подворотнях отлавливать и щупать малолетних. Не важно кого. Все дети были для него бесполыми, как те глиняные уродцы с мухами в груди. Панкратов иногда выходил на охоту, подстерегал идущего из школы ребёнка и подступал с разговором. Как бы между делом спрашивал: “в какой школе учишься”, “не хромает ли успеваемость”, “не прогуливаешь ли урок”, а когда ему отвечали про школу: “учусь на четвёрки”, “уроки не прогуливаю”, Панкратов оживлялся и говорил: “Ну что ж, тогда проэкзаменуем”, – и сердце у него сладко твердело, как в моменты, когда он топил Серёженьку и взламывал уродцев.

Учительским тоном Панкратов спрашивал у ребёнка: “Часами измеряют что? Время. Правильно. А велосипедом что? Велосипедом измеряют пространство. На балл оценка ниже. Продолжаем. Дождь льёт как? Дождь льёт из ведра. А снег? Снег пухом белым летит. А что делает осень? Не знаешь? Осень одевает золотым узором! Коньки какие? Коньки – калёные. А лыжи какие? Лыжи деревянные. Река что? Река течёт. А озеро что? Озеро на месте стоит. А море что? Нет, море не стоит. Море смеётся! А лес что? Лес хмурится. Что даёт корова? Молоко, правильно, хоть это знаем. А что даёт лошадь? Лошадь даёт сено. Окончен экзамен, ставлю тебе двойку…”

Одному Богу известно, откуда всё это прижилось в голове Панкратова, но задавал он всегда одни и те же вопросы, которые почему-то называл “экзаменом по русскому языку”. Дальше начиналось главное, Панкратов приступал к наказанию нерадивого школьника. Он уже называл его “прогульщиком”. Для наказания имелись два пальца на правой руке. Указательный назывался Сильным, средний палец – Злым.

“Ты злостный прогульщик”, – шипел Панкратов. Левой рукой он прижимал к себе ребёнка, удерживал его за загривок, а сдвоенные пальцы – Сильный и Злой – вместе с ладонью заползали в трусики со стороны спины. Достигнув цели, пальцы внезапно превращались в крюк, на который поддевал жертву Панкратов. Он дёргал крюком, пока не чувствовал, что на пальцы из кишки прогульщика потекло. Тогда Панкратов выпускал жертву и целовал Сильного и Злого. Вот за эти экзамены многие и хотели избить Панкратова, но поскольку, кроме нескольких синяков да полугодового испуга, у детей ничего не оставалось, Панкратов оставался невредим.

Кроме детей, у Панкратова был и свой женский интерес. Разумеется, тётку-карлицу он не воспринимал всерьёз, стеснялся и называл уродкой. Каждый месяц он отнимал тёткины деньги за инвалидность, оставлял ей только бухгалтерские полставки на покупку продуктов, которыми сам же питался. Впрочем, в мыслях у Панкратова существовал и некий идеальный образ. Панкратов в Бога не верил, только в Деда Мороза, да и то до семи лет. Праздничная помощница Снегурочка, светленькая, в бело-блестящем одеянии, была даже не женским родом, а каким-то божественным существом иного порядка. Когда Панкратов узнал, что Деда Мороза не существует, то утратил веру во что бы то ни было. А Снегурочка осталась как белое воспоминание. В тихие минуты уединения Панкратов мечтал, как однажды встретит Снегурочку в подворотне, устроит ей экзамен по русскому языку, причём она ответит на все вопросы, а потом он засунет в неё пальцы и будет хорошо, гораздо лучше, чем с детьми. От предощущения этого “хорошо” в животе и паху Панкратова начинались тёплые судороги и он истекал в трусы, даже не прикасаясь к себе.

Но это были мечты, в жизни попадались обычные девушки, и