Скорлупы. Кубики - Михаил Юрьевич Елизаров

воплем стряхивает назойливых мушек. Спрыгивает с колен старухи, бежит к выходу.

У батюшки за спиной два крыла из еловых венков. Он кричит вслед убегающему:

– Не б-бойтесь, Сафронов, в этом х-храме в-вы лучше всех, д-добрее всех, ч-чище в-всех!

Старухи вдруг становятся маленькими и какими-то чумазыми, Сафронов вырастает на весь храм, а лежащая на полу старуха кричит голосом Рузарова:

– Вот это сила!

Сафронов ощущает дикий прилив восторга. Заика-батюшка на коленях подползает к Сафронову:

– Меня н-ночью черти м-мучили. Уговаривали: “Н-не читай Б-библию, читай «М-мурзилку»”, – листали п-передо мной к-картинки…

Батюшка открывает “Мурзилку” и показывает Сафронову. Но только уже не батюшка, а сам Янкин лукаво говорит ему:

– Хвать!

Силы сразу покидают Сафронова.

– Помогите, – просит он старуху, у которой топтался на коленях.

– Троицу проси, – бормочет старуха. – Повторяй за мной: верую в Янкина, Якова Ильича и Рузарова!

Бьёт колокол, Сафронова подбрасывает на повороте, и он понимает, что не в церкви, а в автобусе. С ним два румяных милиционера. Это Янкин и Яков Ильич, и у них синие бархатные уши. За рулём Рузаров в мохнатой кепке, на лице у него деревянный раскрашенный нос.

Сафронов на ходу выпрыгивает из автобуса, бежит по улице, и всё приходит в неистовство и движение: деревья, урны, какие-то гуси с картонными шеями, корова с обиженной мордой, оторванная собачья голова, гипсовые старики. Прыгают наперегонки в мешках лилипуты из духового оркестра. Проводница в белом с голубыми горошинами платье скачет на корточках, как жаба. Потом над всем этим оказывается белый потолок, и по нему скользят мышиные тени с хвостами. У всеобщего бега вдруг оказывается окно со ставнями, в него заглядывает старуха, хохочет и улетает. Бег уже окончательно похож на вагон. Сафронов бежит и при этом садится на нижнюю полку, а с верхней уже свесились три уродливых женских личика – Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Сафронов убавляет скорость, и всё замедляется. Исчезает полка с уродливыми головами, проводница, картонные гуси. Сафронов видит расчерченные в клетку серые пятиэтажки. Чем медленнее бежит Сафронов, тем отчётливее дома. Сафронов переходит на шаг, оглядывается: Янкин, Яков Ильич и Рузаров следуют за ним гуськом, аккуратно становясь ногами в его следы, словно идут по камушкам через ручей. Они в одинаковых клетчатых костюмах.

Сафронов спрашивает:

– Янкин, Яков Ильич и Рузаров, что вам от меня нужно?

– Теперь ничего, – отдувается Янкин. – Глаза мы уже взяли, а тебя домой проводили. Сам бы ты не дошёл.

Сафронов видит свой дом, сдвинутый в сторону.

– Как же я такой работать буду? – горько спрашивает Сафронов.

– Ты не переживай, – утешает Яков Ильич. – Приспособишься. Люди и без глаз, с одним зрением живут.

– Инвалидность получишь, – говорит Рузаров. – Главное, на точки не смотри.

– Какие точки? – спрашивает Сафронов.

– На круглые, – поясняет Яков Ильич. – Большие и маленькие. Любые. Размер значения не имеет.

– Если веки поднимаешь, – советует Рузаров, – головой во все стороны крути, чтоб зрением за точку не зацепиться.

– А иначе что будет? – удивляется Сафронов.

Рузаров рисует углём на стене гаража чёрную, размером со сливу точку и злорадно отвечает:

– Вот что!

Сафронов пристально смотрит на точку и намертво прилипает к ней взглядом. Он даже не в состоянии проследить, куда ушли Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Несколько секунд Сафронов слышит их шаги, невнятную беседу и гадостный смех.

Только когда темнеет и точка сливается со стеной, Сафронов может оторваться от гаража и пойти в свой подъезд, болтая во все стороны головой, чтобы не прилипнуть к какой-нибудь точке, и мы, светлые, ясные, больше никогда не увидим Григория Сафронова.

Белая

Ничтожество Панкратов бежал через дворы. До того гулял в парке, пил в одиночестве пиво на лавочке, потом ходил к пруду кормить уток. Хлеба Панкратов не брал, просто стоял на мосту, густо плевал в воду и смотрел, как утки сглатывают плевки, принимая их за полноценную пищу. Наигравшись, Панкратов побежал домой – дорога была единственная, проходными закоулками, полными опасностей.

Проживал Панкратов с тёткой по имени Агата в кирпичном бараке, в утлой однокомнатной квартирке на втором этаже. Комната разделялась ширмой, тётка жила в своём закутке, остальная площадь принадлежала Панкратову. Тётка Агата места занимала совсем немного, она была карлица, работала на полставки в бухгалтерии и всегда говорила, что у неё незаурядные способности к счёту. Кроме того, при тётке жил маленький пёс, которого она называла Серёженька.

Родителей Панкратов не имел, с детства знал только тётку. Первое отчётливое воспоминание Панкратова было связано с ней, как он голый плескался в эмалированном тазу, от воды сизыми голубиными перьями поднимался парок, и тётка, запуская в таз для развлечения Панкратова пустую бутылку из-под шампуня, говорила: “Угадай, почему не тонет бутылочка? Потому что в ней сидит рыбка…” – Панкратов счастливо смеялся, широко раскрывая рот, причём настолько широко, что Панкратову и теперь казалось, что он помнит своё распахнутое от смеха красное горло. Вероятнее всего, напротив таза висело зеркало, и Панкратов запомнил своё купание в мимолётном отражении.

С Панкратовым с детства было что-то не так, развивался он плохо: как-то криво и во все стороны, словно куст, – сказывалась наследственность, – и лицо у него было узким, как туфель на правую ногу, – с чуть скошенным влево подбородком. Темя, затылок и виски Панкратова словно сложили из бугристой горсти картофелин, поросших даже не волосом, а какой-то иной растительной природой, больше похожей на бороду. Он был размашисто костист, при этом хрупок и хил, но Панкратов в силе и не нуждался – он отпугивал мир умением излучать отвращение в радиоактивных дозах. Его боялись больше от брезгливости.

Ещё малолетним Панкратов осознавал, что некрасив и любой его шаг и поступок будут карикатурой на человеческий исходник. Иногда Панкратов пускался в дурашливый пляс, потешая собой окружение, нарочно кривлялся, скалил рот, показывая неровные, как покосившиеся надгробия, зубы, поигрывал кистями, тряс, словно цыганка, впалой грудью, и тогда уже никто не смеялся над Панкратовым. Он вызывал ощущение потусторонней жути – собственно, в те моменты Панкратова-человека и не было, кружилась только иррациональная мерзость, до которой не то чтобы дотронуться – смотреть гадко.

Раньше Панкратов любил лепить из глины бесполых человечков. Он называл их “уродцами”. Чтобы как-то одушевить своих игрушечных големов, он занавеской, как сетью, ловил возле окна мух и закладывал их живыми в глиняные тельца – делал пальцем в глине лунку и сажал туда муху, а потом дырку замазывал. Налепив штук по десять, Панкратов устраивал суд, мучил уродцев и казнил, озвучивая болезненные крики. Когда отрывалась голова и