Фарсаны - Cемен Слепынин

— Кто же он, наконец? — послышался голос из президиума. — Да, это главный вопрос. Кто он?

— Человек, как и все мы. И, как я заметил при нашей личной встрече, довольно обыкновенный человек. С недостатками, как и все мы. Чуточку тщеславный. Чересчур самолюбивый. И обидчивый, как малое дитя. И в то же время Иисус Христос не такой, как мы. Он, — по губам Саврасова скользнула усмешка, — он богочеловек.

— А если без шуток? — настойчиво допытывался все тот же голос.

Саврасов пожал плечами и, уже уходя с трибуны, коротко бросил:

— Вероятно, мутант.

На первых порах Иисус не обратил на последние слова особого внимания. Начинался столь полюбившийся ему американский вестерн — со стрельбой и погонями. Захватывающие дух приключения, однако, уже не так занимали Бога, как раньше. Фильм он смотрел невнимательно. То и дело вспоминалась последняя реплика Саврасова. А проклятое словечко “мутант”, в котором слышалось что-то до крайности обидное и уничижительное, гвоздем засело в голове.

Не досмотрев фильм до конца, Иисус вышел из кинотеатра. В этот жаркий полуденный час на улицах Марселя было мало народу, что устраивало Иисуса. Толпа его утомляла. А он желал отдыха, хотел позабыть, выбросить из головы Саврасова и симпозиум с его хаосом гипотез и предположений.

“Вздор, — убеждал себя Иисус. — Ученый вздор”.

Иисус направился на ту тихую улочку, где находилась его гостиница. Уже недалеко от нее навстречу попался толстяк, который носовым платком вытирал взмокшую лысину и бормотал что-то насчет адского пекла.

“Да, жарковато, — согласился с ним Иисус и зашел в бар. — В конце концов я не просто Бог, а богочеловек”, — усмешливо оправдывал он себя.

В баре в этот час было почти пусто. Лишь у стойки торчал бармен и равнодушно спорил о чем-то с единственным, чуть подвыпившим посетителем.

На открытой веранде, в углу, Иисус сел за столик и заказал две кружки пива. Над ним постукивала лакированными листьями пальма. Она давала негустую, но вполне достаточную тень. Почти рядом, за решетчатыми перилами фонтан звенел серебряными струями.

Как хорошо, — вздохнул Иисус, и ему впервые закралась грешная мысль: напрасно он возложил на себя терновый венец спасителя человечества, напрасно объявился. Так хорошо быть просто человеком. Жил бы он тогда безбедно, не знал бы ни Вилли Менка, ни Саврасова с его обидным словечком “мутант”. Что оно, однако, означает, это занозой застрявшее слово? Может быть, Саврасов намекает на его детство? Но это же чушь! Что может знать о нем Саврасов.

Детство… Бог потягивал прохладное, приятно горьковатое пиво и, закрыв глаза, старался вспомнить свое далекое прошлое. Он мог бы этого не делать. Он знал, что скоро наступит тот удивительный миг, когда перед ним воочию раскроются безбрежные дали его детства, подернутые романтической дымкой столетий.

Перед первым пришествием, как утверждает Евангелие, Бог родился путем непорочного зачатия, от девы Марии. Какая чушь, — думал сейчас Иисус. — Какой антропоморфизм и наивность мышления. Нет, Бог родился сразу от святого духа десятки веков назад. На протяжении столетий он знал множество существований. Он был то бедным рыбаком, то богачом, то странствующим рыцарем. И с каждым разом в нем происходили какие-то изменения, фазы обогащения. Что они собой представляют?

Иисус неплохо знал эволюционную теорию Дарвина и самые современные труды по генетике. И ему вдруг подумалось, что эти неясные изменения представляют собой…

— Мутации! — громко воскликнул он и вскочил на ноги. При этом чуть не опрокинул кружку с пивом.

Облокотившийся на стойку бармен и посетитель с удивлением взглянули на Иисуса. Потом бармен ухмыльнулся и выразительно пощелкал пальцем по своему горлу: дескать, перебрал.

“Этого еще не хватало, — усмехнулся Иисус. — Бога считают отпетым пьяницей”.

Он наскоро допил пиво, расплатился и поспешил к себе в гостиницу.

Кто я?

Иисус закрылся в номере и несколько раз взволнованно прошелся из угла в угол.

“Мутации, — бормотал он. — Я мутант? Что за чушь лезет в голову”.

Вскоре Иисус забыл и Саврасова, и христологов, и вообще весь окружающий земной мир. Тот просто перестал для него существовать. Какая-то сила, таинственная и непонятная, позвала его…

Иисус разделся, лег в постель и закрыл глаза. Он уходил в странное состояние, нечто среднее между сном и полудремой. Это был зов, настойчивый и неотвратимый зов иного мира, откуда пришел Бог. Кажется, вот он — можно его увидеть и пощупать. Но как ни помогала ему неведомая, влекущая сила, Иисус ничего не увидел, кроме густой, как нефть, тьмы. Это был угольно-черный провал в ничто, в небытие. А жалкие вещественные органы чувств человека, — понимал Иисус, — и должны воспринимать невещественный мир, духовное бытие как ничто. Извечная попытка смертного познать бессмертное, вещественного — зримо увидеть невещественное!

Итак, ничто, небытие — это и есть Бог. Бесконечный и вечный. И этот далекий, потусторонний мир тянул Иисуса к себе, настойчиво и неодолимо. И вдруг неведомая сила враз ослабла, разжала свои объятия, лишь на минуту приоткрыв Иисусу тайну его происхождения.

Иисус облегченно вздохнул, избавившись от непонятной власти. Наступал сладостный момент, когда он вспоминал… Нет, не вспоминал, а воочию видел, конкретно переживал свои прошлые существования, похожие на детство, теряющиеся в туманах веков.

Свиток воспоминаний, как и полгода назад, как и все прошлые разы, начал развертываться примерно с десятого века. Иисус будто вынырнул из безграничного, немого и черного океана небытия на волнующуюся звездную поверхность — в земной, вещественный мир, в мир звуков, запахов, красок. Он еще раз пережил пленительный миг, когда солнечный свет и непостижимые ароматы земли вкрадываются в чувства, распахнутые навстречу вещественному миру. Но сам он был ли тогда вещественным? Этого Иисус до сих пор не знает. Как будто был и в то же время не был. Но он сразу полюбил этот заманчивый мир. Вот и сейчас он с удовольствием перенесся в то далекое время, в десятый век, ощутив вдруг под собой не мягкую постель, а жесткое седло. Под ним гарцует резвый конь, на нем поблескивают грубые, местами ржавые доспехи. Он рыцарь! Странствующий рыцарь на севере Франции.

Картина эта ярко вспыхнула и погасла, как солнечный блик на ряби океана. Как долго он был рыцарем? Ведь не пятнадцать — двадцать секунд, как сейчас?

После первого, самого ослепительного проблеска сознания Иисус как бы погрузился в серые волны забвения или полузабвения. Как на тусклом экране, проплывали неясные, расплывчатые образы. Они, догадывался Иисус, знаменуют собой какие-то очередные перевоплощения в иных людей. Смутно помнится, что когда-то он был знатным принцем в Индии, затем пахарем в какой-то бедной северной стране, охотником в жарких, душистых джунглях. Это были многовековые земные странствия Иисуса, когда он вместе с поэтом мог бы сказать про себя: