Противостояние - Сергей Ченнык

Правда у старших офицеров и генералов условия значительно лучше: у них есть даже ванны и, как пишет современник, он видел даже нескольких из них в чистых белых рубахах, правда, не накрахмаленных.{832}

Есть и позитивные стороны осадной жизни. Улучшается питание, в войска начинают поступать консервы в герметически закрытых банках с разнообразным ассортиментом: «Телятина с горохом», «Вареная говядина», «Баранина с фасолью» и др. Ричардс пишет домой: «В день мы получаем 1 фунт галет, 3/4 фунта свинины или 1 фунт свежего мяса и 3/4 бутылки рома. Не много для того, чтобы прожить, может быть, скажете вы. Но мы добавляем к этому капусту, турнепс, домашнюю птицу, тыкву, арбузы и прекрасный виноград. Здоровье солдат значительно улучшилось. Иногда даже дается полакомиться медом из ульев».{833}

Появляются экзотические добавки к меню (правда, в основном, офицерскому): консервированное молоко, шоколад. Уже можно, принюхавшись, уловить тонкий запах турецкого табака. Вскоре в дополнение к традиционным трубкам появляются сигареты.

Это еще одна из многих легенд Крымской войны и я думаю, читателям будет интересно ее узнать. Слово «сигарета» французского происхождения, оно означает «маленькая сигара». Сигареты обязаны своим происхождением американским индейцам, которые первыми стали заворачивать табак в солому, тростник и кукурузные листья. Но современная практика их курения возникла в Испании и странах Средиземноморья в начале XIX в., а массово распространилась во время Крымской войны в 1854–1856 гг. Британские солдаты переняли привычку к курению сигарет у русских и турецких солдат, которые чтобы покурить на привале, марше, в траншеях или в пикетах, стали заворачивать табак в бумажные гильзы от пороха либо обрывки газет. Вскоре в Англии было налажено их массовое производство. Первая сигаретная фабрика в Европе была построена в Лондоне.{834}

Конечно, это изобилие происходило не из военных рационов. Вечно крутившиеся возле военных администраций торговцы быстро смекнули о возможности нажиться на войне и, используя корабли, сумели наладить отличное снабжение армии и флота в Крыму, продавая все, что можно, по таким ценам, которые в Англии никому не могли даже в голову прийти. А так как офицерам платили хорошо, деньги тратить было больше некуда, то за ветчину охотно платили 2 фунта 17 шиллингов, по 3 шиллинга за фунт соли, по 5 шиллингов за фунт мыла, по 1 шиллингу 3 пенса за свечи, 1 шиллинг за хлеб, 10 шиллингов за бутылку шерри и 1 шиллинг за унцию табака.{835}

В лагере царит почти покой, который иногда нарушают прилетающие с русских батарей снаряды, но к этому вскоре привыкают тоже. Больше раздражают англичан доносящиеся из турецкого лагеря «…звуки труб, далекие от гармонии, которые можно было назвать музыкой лишь при наличии достаточного воображения».{836}

Каждое утро офицеры поднимаются, завтракают и отправляются на свои участки. Самым нелюбимым делом становится служба на пикетах, но она хотя бы не такая монотонная и позволяет видеть русских, активно укрепляющих крепость. Это настораживает британцев. Уже никто не верит в бред польских дезертиров, что русские дезорганизованы, что Меншиков после Альмы впал в панику, что победу англичане могут одерживать отныне одними штыками. Их поражает вид постоянно тренирующихся защитников Севастополя, а то, что они сделали за несколько недель, демонстрирует их готовность упорно драться за город и крепость.{837}

Вскоре ранняя осень с ее влажной погодой и низкими температурами начала сказываться, и число больных в обеих армиях стало тревожно возрастать. В октябре пришлось дополнительно открыть госпитали в Константинополе. У французов там уже был один — «Долма Бакши», но до конца месяца потребовались еще два: в Рамис-Чифлике (на 1200 чел.) и недалеко от Перы (на 400 чел.).{838}

Хлынувшие в Крым чиновники Военного комиссариата, вместо того, чтобы наладить более или менее сложившееся снабжение войск, в несколько недель развалили его. Лейтенант Ричардс уже не восхищается, скорее он возмущен: «Этот чертов Комиссариат превратил несколько оставленных жителями домов в склады, как они их называют. Если вы хотите там что-нибудь получить, то встречаете на складе тылового офицера Джонса, Смита или Робинсона, курящего сигару (которая наверняка предназначалась для армии и которую он, конечно, украл), и он вам заявляет, что, к сожалению, искомое имущество находится где-то на складе, но у него сейчас нет времени на поиски».{839}

Рай превращался в ад. Зловоние доходило до расположения войск, вода у берега становилась похожей на мутную жижу. Становилось с каждым днем холоднее и солдаты практически перестали снимать верхнюю одежду. Былой блеск исчез. Один из офицеров писал домой: «…мой мундир превратился в лохмотья, обувь износилась, но мы все выглядим одинаково».{840}

ПЕРВЫЕ ВЫЛАЗКИ

Любой, кто занимается изучением Крымской войны, часто встречается с этим словом — вылазка. Объяснить его не трудно, ибо смысл в самом названии: выход части войск из осажденного укрепления для нападения на осаждающего неприятеля.{841}

Задачей вылазок является, прежде всего, замедление осадных работ. Чтобы крепость держалась, нужно было, как можно дольше держать неприятеля на расстоянии, ибо «…к несчастью для крепости и ее гарнизона, каждый шаг, приближающий атакующего к центру крепости, сопровождается новыми, благоприятными для него факторами».{842}

В Севастополе этого добивались днем огнем артиллерии, ночью — атаками на закладываемые траншеи, когда «…высылаемые из города малые отряды и охотники тревожили противника в траншеях».{843}

В этом «тревожили» еще один коварный смысл подобных акций — изматывание неприятеля, принуждение его к постоянному страху. Ни у кого не было желания v-видеть внезапно падающих на голову русских матросов или солдат, пришедших не с самыми лучшими намерениями и уж, конечно, совсем не в гости. Тем более, что блеск холодной стали может стать последним, увиденным в этой жизни. Шанс сдаться в плен — минимальный, можно просто не успеть. Пленных сильно не стремились брать. Штабс-капитан А. Акулевич: «…Неподражаемо храбры наши охотники — с нетерпением ожидали вылазки, брать пленных не любили…».

Лекарство тут одно — бдительность. В результате требовалось все больше и больше людей выделять для охранения, таким образом, сокращалось время отдыха, личный состав уставал и приходил в уныние. Пример тому слова французского лейтенанта Варэня, описывающие состояние офицера в эти дни: «Октябрь оказался очень тяжелым месяцем; 9 дней подряд я провел без отдыха; каждый раз после смены караула в траншеях я заступал на дежурство по осуществлению инженерных работ».{844}

Похожее говорит Монтодон: «…на передовых постах, в засадах происходят частые стычки с русскими; последние себя показывают неустрашимыми и весьма агрессивными…».{845}

Едва союзники начали осадные работы, русские немедленно ответили внезапными нападениями на работавших по ночам саперов и пехотинцев. Задача облегчалась тем, что, как правило, те шли в траншеи безоружными, только с шанцевым инструментом.{846} Прикрывавшие их подразделения в первые дни были не особенно бдительными, и потому акции русских, проводившиеся под прикрытием темноты, часто имели успех. Сами англичане в первое время понимали, что слабое внимание в ночное время, было настолько повсеместным, что только «…благодаря провидению мы не попали в плен».{847}

Это была тоже классика позиционной борьбы за укрепленные позиции. Парадокс ее состоял в том, что обороняющиеся и атакующие иногда менялись ролями. В борьбе за передовые позиции нужно было драться за каждый метр, драться постоянно, мешая противнику, уничтожая его работы, оттесняя дальше от свои передовых линий.{848}

Действуя таким образом, и понимая, что таким путем осадные работы не остановить, русские стремились их максимально замедлить. Захватывался шанцевый инструмент, что нельзя было унести — уничтожалось. Качественные английские кирки и лопаты впоследствии очень даже пригодились для защитников Севастополя, так как «…на работах при каменистом грунте, наш шанцевый инструмент, столь красивый на инспекторских смотрах, оказался мало пригодным». Вот и «… только и можно было работать инструментом, добытым от неприятеля».{849} Розин в грустном констатировании удручающего состояния отечественного шанцевого инструмента не одинок. Парадный лоск имел приоритетный смысл в ущерб качеству, но на пользу всепоглотившей коррупции: «Весь полковой инструмент русских содержится на складах, дабы предъявить, когда потребуется, но никак не для использования по назначению: ежегодно его подкрашивают, а в карманах полковника оседает определенная сумма на починку и обновление. Когда же дело доходит до использования, он уже бесполезен. В моей роте солдаты разбили весь инструмент после трех дней работ, вследствие чего мы были обязаны достать другой инструмент, получше».{850}