Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— Плохи, — сказал владыка, не таясь.

— Эк перевернуло тебя всего, — пожалел его Ефросим. — Куды и спесь былая подевалась…

— Не о себе думаю, и не обо мне нынче речь.

— И о тебе тож, — оборвал Ефросим. — А о беде твоей ведомо — не в скиту живем: крепко прижал вам хвост Всеволод. Еще крепче прижмет…

— Радуешься?

— Тужу.

— А коли тужишь, так беседа будет спористее.

— Спористее, да не шибко. Обида у меня на тебя давняя.

— Не время обиды поминать. Погорячился я, сковарствовал, в том винюсь.

— А ведь не верю я тебе, владыко, — с неожиданной улыбкой сказал Ефросим. Мартирий дернулся на лавке, но не возразил, только крепче сжал скрещенные на коленях ладони.

— За общей бедою твою маленькую беду зрю я, владыко, — продолжал игумен, вставая со скамьи и делая несколько шагов по келье. Теперь лицо его уже не было спокойным, глаза впивались в Мартирия горячо и неистово. — Не столь о новгородцах радеешь ты, сколь о себе. Коли настоит на своем Всеволод, то и тебе недолго в сане своем ходить. Нынче Мирошку задержал он во Владимире, завтра кликнет тебя.

— Я ко Всеволоду на поклон не пойду.

— Пойдешь.

Сказано было уверенно и резко. Мартирий поднял на Ефросима испуганные глаза.

— Пойдешь, — безжалостно повторил Ефросим, обращаясь на этот раз как бы к себе одному. Мартирий поежился, но глаз не опустил, хоть и почувствовал сам — метнулся в них скрываемый доселе страх.

— Ежели настоит Всеволод на Ярославе, ежели всем миром не выдюжим, быть нам под Владимиром до скончания дней, — сказал он. — На что Роман своеволен, но и он живет с оглядкой на Всеволода. Возвернул моего человека, так к себе и не допустив. Худо.

— В том беды особой не зрю, — возразил Ефросим, не спуская с Мартирия лихорадочно блестевших глаз. — Не последним на Руси был и останется Новгород. А Всеволоду покуда не перечь — вот мой совет.

— Иное слышать от тебя хотел…

— Хочешь вече повернуть?

— Без тебя поверну ли? — с облегчением выдохнул Мартирий. За этим и ехал он в дальний монастырь к прежнему своему недругу, за этим и сидел в келье, смиренно выслушивал Ефросима.

— В этакое-то время каждый к себе тянет, — быстро продолжал он, боясь не высказать главного. — Одни за Ярослава стоят горой, другие просят Мстислава. А иные и такое сказывают, что, мол, пока не поздно, надо звать на пустующий стол Всеволодова сына…

— Ты-то как мыслишь? — оборовал его Ефросим.

— Мои мысли тебе ведомы.

— За твоею думкою не поспеешь, — покачал головой игумен. — С утра мне и невдомек было, что к вечеру будешь ты сидеть в моей келье.

— Хитришь, Ефросим, — прищурился Мартирий.

Игумен усмехнулся.

— Может, и хитрю, а может, и нет… Угадай!

— Не за тем я ехал к тебе, чтобы загадки отгадывать. Говори, ежели что на уме. В своих бедах после разбираться будем.

— Ишь ты. А ежели беда не моя — тогда что?

— Куды снова ведешь?

— Не со своей бедою шел я в Новгород, — сказал Ефросим. — Видел — живете хлопотно, а бестолково. Вразумить хотел…

— Вот и вразумляй. Самое время приспело.

— Нынче без меня вас вразумили. Всеволод стоит на пороге, стучится в новгородские врата. Думать-то раньше нужно было.

— Бог не вразумил…

— Бога всуе не поминай, владыко. Вина твоя пред Новгородом велика, одною молитвою не отмолишь. А слово мое последнее и верное — не с вами я, о том и просить не мыслите.

Встал Мартирий, тяжко оперся о посох, посмотрел в заледеневшие глаза Ефросима, ссутулился. Безмерная усталость сковала его тело. Издалека едва донеслись слова игумена:

— Да что с тобою, владыко?.. Эй, люди!.. Митяй!..

…Когда владыка очнулся и, с усилием приподняв тяжелые веки, посмотрел вокруг, в келье всё еще клубилась внезапно окутавшая его чернота. Сам он лежал на узкой лавке, грудь и плечи его были заботливо укрыты полушубком, жесткий ворс овчины щекотал ему подбородок и шею.

— Эй, есть тут кто? — позвал он неокрепшим голосом.

Чернота колыхнулась, и он разглядел склонившегося над ним человека.

— Ты, Ефросим?

— Эко тряхнуло тебя, владыко, — сказал игумен, и в голосе его Мартирию почудилась теплота.

— Огонь бы высек… Душно..

— Лежи покуда, — сказал Ефросим. — Вот квасок. Испей — полегчает.

— Окно отвори…

В темноте неясно вырисовывались предметы. Ефросим отошел от лавки, дернул заволакивавшую оконце доску. Свежий воздух прошелся по келье, достиг лица владыки. Мартирий вздохнул облегченно, полной грудью.

Ефросим постучал жбаном о край кадушки, приблизился, приподнял одной рукою голову владыки, другой стал поить его квасом. Потом все так же молча отошел к столу, высек огонь, запалил свечу.

Мартирий, скинув полушубок, приподнялся на локтях, огляделся с недоумением.

— Будто головней по сердцу прокатило, — сказал он, с усилием растирая грудь.

— Лежи.

— Не покойник я…

— Поглядел бы давеча, не то заговорил, — отозвался Ефросим. — Я уж испугался. Подумал: что, как и впрямь помрет у меня владыко?..

— Чести устыдился?

— Что — честь?.. Подале бы от греха.

Мартирий сел, спустил ноги с лежанки, устало прищурился. Неясная ожила в нем тревога. Медленно всплывал в памяти недавний злой разговор. Досадно было и стыдно.

Ефросим сидел напротив, на том же месте, что и с вечера, на шаткой перекидной скамье, глядел отрешенно. Молчал.

Мартирий нагнулся за сапогами, стал медленно натягивать их на непослушные, словно чужие, ноги.

— Куды снарядился-то? — добродушно поинтересовался Ефросим.

— Не у тебя ночевать…

— Эко спохватился!.. Ночь-то уж на исходе, — сказал игумен.

Нет, не было в его голосе ни зла, ни горечи. Мартирий снова вобрал всей грудью тянувший от оконца свежий воздух, пахнувший талыми снегами и землей.

На монастырском дворе часто загрохотало било, сзывая к заутрене. Небо посерело, забрезжил реденький рассвет.

— Прощай, Ефросим, сказал Мартирий, вставая. — Загостился я у тебя.

— Прощай, владыко, — сказал игумен. — Не поминай лихом… Возок твой давно заложен, кони кормлены.

— Припомню я тебе доброхотство твое…

— Полно, владыко. Добро добром покрывают. А мы с тобой как были недругами, так и остались…

Не благословил Мартирий Ефросима. Будто и не было страшной ночи, будто все померещилось. Пройдет время, и забудет владыка про эту встречу. Не захочет вспоминать, вытравит из своего сердца. Утопит в злобе.

Но час пробьет — и, отправляясь не по своей, а по Всеволодовой воле, во Владимир, униженный и больной, вспомнит Мартирий и Ефросима, и эту келью, и тяжкий разговор, и еще многое такое, что наполнит его душу неистребимой тоской и горечью.

— Вот и встретились, боярин.

— Не к добру встретились, княже…

Развалясь на стольце, Роман выжидающе посматривал на Твердислава. Думал про себя: «Вот он — смрадный лик коварной измены. Давно ли пытался меня вразумлять, а сам строил хитрые планы. Нынче стоит, смотрит волком, пощады не ищет — враг».

Твердислав мыслил своё: «Молод ты, княже, и неразумен. Думаешь, всех бояр истребишь — сядешь на стольце своем единовластцем? Не тут-то было. Уйдем мы — придут на наше место другие. Сегодня подпевают они тебе, угождают не без корысти — того ты не зришь. И многое, что творится твоими руками, не тобою задумано. Придет час — ни отмолиться, ни отплеваться, ни отлаяться, ни отчураться. Поздно будет…»

Было ему страшно, когда вязали его в Галиче во Владимировом тереме, страшно было, когда везли, измывались по пути дружинники, страшно было, когда вводили, связанного, в сени к Роману, но едва переступил он знакомый порог, едва огляделся, едва увидел князя — и сгинул страх, заледенело сердце, отошла постыдная слабость.

— Правды не утаишь, боярин, — сказал Роман.

Твердислав отвечал спокойно:

— Той же мерой мерь, княже, и тебе воздастся.

— Грозишь?

— Думаю… Думы моей городьбой не обгородишь, княже.

Глаза Романа сузились, руки впились в подлокотники стольца. Подавшись вперед, шипел зло князь:

— Скоро, скоро свидишься, Твердислав, со своими дружками. Ждут они тебя давно — знать, соскучились. Про измену твою мне ведомо.

— А коли ведомо, пошто душу мытаришь, княже?..

— Дерзишь, боярин. А про милости мои забыл. И собака на того не лает, чей хлеб ест.

Ничего не ответил на это князю Твердислав. Не порадовал он Романа, не унизился перед ним, не стал просить пощады. И жалел уж о том, что елозил перед Владимиром — у слабого искал защиты. Кому-кому, а ему-то ведомы были задумки своего князя: не долго стоять Галичу в одиночестве на Червонной Руси — не привык Роман отступаться от задуманного и о содеянном никогда не жалел.

— Вижу, боярин, доносили мне не зря, — сказал Роман, вставая, — закоснел ты в коварстве своем.