Три минуты молчания - Г Владимов

Шлюпбалки скрипели, не поддавались, потом сами пошли с креном. Шлюпка вывалилась и закачалась. Волна прошла гребнем под нею и лизнула в днище.

- Стой! - кричал дрифтер. - Садись трое. Фалинь* трави, фалинь!

* Трос, связывающий шлюпку с покидаемым судном, покуда в нее не сядут и не оттолкнутся.

- А где он, фалинь?

Трое уже перелезли в шлюпку и разбирали весла, а фалинь все не могли найти. Вдруг я увидел - Димка стоит спокойненько, держит его в руках.

- Он же у тебя, салага!

- Это и есть фалинь?

- Да он у него несрощенной! - Серега в темноте разглядел.

Я в это время держал шлюпталь, обе руки у меня были заняты.

- Сращивай! - сказал я Димке. - Учили тебя.

- А чем?

- В боцманском ящике штерт возьми. Знаешь где?

Он метнулся куда-то. Я уже пожалел, что послал его. Но тут же он вернулся с бухточкой.

- Брамшкотом вяжи.

Он скинул варежки, заложил под мышку.

- Брамшкот - это двойной шкот?

- Двойной. Только не спеши.

- Быстрей! - орал дрифтер.

Димка его не слушал. И правильно, фалинь наспех не сростишь, так всю шлюпку можно загробить. И мне понравилось, что руки у него не дрожат. И он не торопится в шлюпку.

- Хорош! - сказал я ему. - Я сам потравлю. Иди вниз.

- Зачем?

- Садиться, "зачем".

- Вот так, как есть, без шмоток? - Он поглядел кругом. - Алик, ты где?

- Садись иди, Алик уже там небось!

На рострах осталось нас четверо, по двое на каждую шлюпталь. Эту, я знал, мы не для себя спускаем. Пока сойдем, там уже будет полно. А нам вторую вываливать для "голубятника". И хорошо, подумал я, как раз будем с "дедом". Если что случится с нашей шлюпкой, мы все-таки вместе.

Дрифтер кричал снизу:

- Трави помалу, майнай!

Вот тут мы замешкались, одну шлюпку отчего-то заело, а когда пошла она - то не вовремя, тут бы ее, наоборот, попридержать. Как раз пароход вышел из крена и начал заваливаться на другой борт. И шлюпка с размаху стукнулась. Те, кто в ней был, попадали на дно. Но как будто никого не зашибло, никто не крикнул.

- Трави веселей, - орал дрифтер, - ничего! Не соломенная!

Вдруг я почувствовал, как ослабли лопаря. Это волна подхватила шлюпку. Теперь уже поздно в нее садиться, а нужно скорее отпихиваться - багром или веслом. А кто-то еще лез через планширь и не мог перелезть... Шлюпку приподняло и ударило об фальшборт с треском.

Мы навалились на шлюптали, повели обратно. Шлюпка приподнялась, мы чувствовали ее тяжесть.

- Вылазь! - орал дрифтер. - Я удержу!

И правда, удержал ее у планширя, пока все не вылезли, потом перескочил сам и отпихнул:

- Вир-рай!

Пока мы ее поднимали, она еще два раза треснулась. Весь борт у ней раскололся, от штевня до штевня, и сквозь трещину ливмя лило. А сверху ее и не успело залить, я видел, это она набрала днищем.

Мы ее поставили опять в киль-блок и закрепили концами лопарей. Но с таким же успехом ее можно было и выкинуть.

Пошли вниз. Старпом встал у нас на дороге:

- Куда? Почему шлюпку оставили?

Я шел первым. Я ему сказал:

- Успокоили шлюпку. Можно кандею отдать на растопку.

- Мореходы, сволочи! А ну - назад, вторую вываливать! Эту - чинить!

Я прошел мимо.

- Кому говорю? Назад!

Кто-то ему сказал:

- Вот и займись ремонтом. Починишь - тогда позовешь.

Мы уже до капа добрались, а тифон все ревел, звал на ростры.

В кубрике Шурка укладывал чемоданчик. Я сразу как-то почувствовал, что не вышло у них с машиной. И он тоже понял, что у нас не вышло со шлюпкой.

- Заварили? - спросил Серега.

Шурка закрыл чемоданчик и закинул его на койку.

- Трещина-то что, а вот три поршня прогорело, "дед" через форсунки прощупывал. Это не заваришь.

- Сколько там, девять осталось? - сказал Серега. - На них можно идти.

- Далеко ли?

Тифон в кубрике все надрывался.

- Выруби его, - сказал Шурка. - Только расстраивает. Я подошел и сорвал провод.

- Вот так-то лучше. - Шурка почесал в затылке, опять потянул чемоданчик, достал из него карты.

Серега сел против него за стол.

- Какой у нас счет? - спросил Шурка. - И в чью пользу, я что-то забыл?

- Сдавай!

Пришел Димка и сел в дверях на комингс. Смотрел, как они играют, приглаживал мокрую челку, и скулы у него темнели. Вдруг он сказал:

- Все-таки вы подонки, не обижайтесь. Я думал: вы хоть побарахтаетесь до конца. Еще что-то можно сделать, а вы уже кончились, на лопатках лежите.

Серега сказал, глядя в карты:

- Плотик есть, на полатях. С веслами. Хочешь, мы тебе с Аликом его стащим? Может, вы, такие резвые, выгребете.

- Я разве о себе? Мне за вас обидно. Хоть бы вы паниковали, я уж не знаю...

- Это зачем? - спросил Шурка. Он поглядел на Ваську Бурова. - Мы с тобой плавали, когда сто пятый тонул?

-Ну!

- Так у них же лучше было. И нахлебали поменьше, и движок хоть не совсем скис. А все равно не выгребли. Об чем же нам беспокоиться?

- Не об чем, так ходи, - сказал Серега.

- Отыграться надеешься? - Шурка спросил злорадно. -Не отыграешься.

- Просто слушать вас противно! - сказал Димка.

- А не слушай, - ответил Шурка.

Васька Буров вздохнул - долгим, горестным вздохом, - встал посреди кубрика, ни за что не держась, стащил промокший свитер, нижнюю рубаху. Он, верно, был когда-то силен, а теперь плечи у него обвисли, мускулы сделались, как веревки, когда они много раз порвались, а их снова сплеснивали. Васька обтерся полотенцем с наслаждением, как будто из речки вылез в июльский день, потом из чемоданчика вынул рубаху - сухую, глаженую, - примерил на себя.

Димка на него глядел сощурясь и скалился:

- Пардон, кажется, состоится обряд надевания белых рубах? Не ожидал!

- Ох, - сказал Васька. - Белая, серая... лишь бы сухая. А у тебя что своей нету? А то могу дать.

- О нет, спасибо.

Васька надел рубаху - она ему была чуть не до колен, - откинул одеяло и лег. Вытянулся блаженно. Димка встал с комингса, глядел на него, держась за косяк.

Васька сложил руки на груди, сплел пальцы:

- Бичи, кто закурить даст?

Шурка ему кинул пачку.

- Ох, бичи, до чего сладко! - Васька глотнул дыма и выдохнул медленно в подволок. - Я так думаю: мы носом приложимся. Это лучше, если носом. Никуда бежать не надо. Ни на какую палубу.

Димка сплюнул, пошел из кубрика, грохнул дверью.

А я смотрел на Васькино лицо, такое успокоенное, на Шурку с Серегой, на четыре переборки, где все это с нами произойдет. Вот та, носовая, сразу разойдется - и хлынет в трещину. Из двери еще можно выскочить, но это если у двери и сидеть, - из койки не успеешь. Нет, нам не очень долго мучиться. Может быть, мы и подумать ни о чем не успеем. У берега волна швыряет сильнее, скала в обшивку входит, как в яичную скорлупу...

Так, я подумал, ну, а зачем все это, за что? В чем мы таком провинились?

Я даже засмеялся - со злости. Шурка с Серегой взглянули на меня - и снова в карты.

А разве не за что? - я подумал. Разве уж совсем не за что? А может быть, так и следует нам? Потому что мы и есть подонки, салага правду сказал. Мы - шваль, сброд, сарынь, труха на ветру. И это нам - за все, в чем мы на самом деле виноваты. Не перед кем-нибудь - перед самими собой. За то, что мы звери друг другу - да хуже, чем они, те - если стаей живут - своим не грызут глотки. За то, что делаем работу, а - не любим ее и не бросаем. За то, что живем не с теми бабами, с какими нам хочется. За то, что слушаемся дураков, хоть и видим снизу, что они - дураки.

В кубрике все темней становилось, уже, наверное, садились там аккумуляторы, а Шурка с Серегой все играли, хотя уже и масть было трудно различить.

- Ничего, - сказал Шурка. - Сейчас у тебя нос будет свечой, хоть совсем плафон вырубай. - Он скинул карту и спросил: - Васька, тебе кого жалко? Кроме, матери, конечно.

Васька с закрытыми глазами ответил:

- Матери нет у меня. Пацанок жалко.

- Бабу не жалко?

- Не так. Да она-то мне не родная. Маялась со мной, так теперь облегчится. А пацанки мне родные и любят меня. Вот с ними-то что будет?.. Но вы не спрашивайте меня, бичи. Я молча полежу.

- А мне бабу жалко, - сказал Шурка. - Что она от меня видела? Только же записались - и уже лаемся. Перед отходом и то поругались.

Серега скинул карту и сказал:

- Ну, это по-доброму, это ревность.

- Да и не по-доброму тоже хватало... А тебе - кого?

- Многих, - Серега ответил мрачно. - Всех не вспомнишь.

- А тебе, земеля?

Кого же мне было жалко? Если мать не считать и сестренку. Корешей я особенных не нажил... Нинка, наверно, заплачет, когда узнает. Хоть у нас и все кончилось с Нинкой, и, может быть, ей с тем скуластеньким больше повезло - все равно заплачет, это она хорошо умеет. Вот Лиля еще погрустит. Но утешится быстро: я ведь ей ничего не сделал - ни хорошего, ни плохого. Лишь бы эти письма не всплыли, в куртке. Ну, простит она мне, раз такое дело, да и ничего там не было особенного, в этих письмах, не о чем беспокоиться. Клавке - и то я больше сделал: нахамил, как мог... Чего-то мне вдруг вспомнилась Клавкина комната -шкаф там стоял с зеркалом, полстены занимал и высоченный, чуть не до потолка, и еще картинка была из журнала - как раз над кушеткой, где она этой Лидке Нечуевой постелила. Что ж там было, на этой картинке? Женщина какая-то на лошади - вся в черном, и лошадь тоже черная, глазом горячим косит, слегка на дыбы привстала, даже чувствовалось, что храпит. А к этой женщине тянет руки девчушка, - с балкончика или с крыльца, но в общем через каменные перила, - славная девчушка, и она вся в белом, а волосы - черные, как у матери. Да, скорее всего это мать и дочь - уж очень похожи. Вот все, что вспомнилось, - больше-то сама Клавка меня занимала. Такая она уютная была в халатике, милая, все так и загорелось у ней в руках, когда мы к ней вломились. Другая б выставила, а она - лидкину постель тут же скатала, быстро закусь сообразила и выпить, и еще мне стопку поднесла персонально, когда я на пол сел у батареи... Бог ты мой, а ведь эта комнатешка, где мы гудели, одна и была - ее, она ж еще шипела на нас: "Тише, черти, соседей перебудите!" - и все, что я видел, вот это она и нажила. Экая же, подумаешь, хищница, грабительница!.. Да, неладно все как получилось с Клавкой! Мне вдруг стыдно стало, так горячо стыдно, когда вспомнил, как она стояла передо мной на холоде с голыми локтями, грудью. Что, если она и вправду не виновата ни в чем? А если и виновата - никакие деньги не стоили, чтобы я так с нею говорил. Что же она про меня запомнит?..