Три минуты молчания - Г Владимов

Димка прикрыл аккуратно дверь, поднялся ко мне, сел рядом:

- Нужно что-то делать, шеф.

- Это и я думаю. Только, наверно, поздно.

- Шеф... Правда, что плотик есть на полатях?

- А ты не видел? Ну, он всегда поводцами завален. Белый такой, с красным.

- Он надувной?

- Плотик-то? Нет, железный. Пустотелый.

- Там двое смогут?

- Ну... Вообще-то он тузик.

- Ну и что - тузик?

- Одноместный, значит. Но двое тоже смогут. Хотя опасно.

- Утонет?

- Тесно в нем. Трудно грести. Ну, когда жить хочется... А что, решились вы с Аликом?

Он придвинулся ко мне.

- Шеф, послушай. Это не так безумно, как кажется... Два дня мы продержимся, а там нас подберут. Здесь же промысел, проезжая дорога. Ведь глупо же, пойми, ехать в открытый гроб. Ведь все уже лежат, лапами кверху. Только мы двое. Я это сейчас понял... Шеф, мы не умрем. Это я точно говорю, умирают же не от шторма, не от голода. Только от страха. Это доказано, шеф. Об этом книги написаны. Но мы-то не трусы! Мы хоть побарахтаемся - для очистки совести.

Говорил он прямо как проповедник. Даже глаза у него светились. И я подумал: конечно же, можно. Можно и шлюпку вывалить вторую. Можно плотики сплести из кухтылей, плоты из бочек.

- Да если бы все, как вы, - сказал я ему.

- Шеф, пошли!

Он встал, потащил меня за рукав.

- Куда?

- Пошли сядем в плотик. Пока не поздно.

- Да там же только двое сядут.

- Шеф. Все умерли от страха. А человек жив, пока он хочет жить. Ведь ты хочешь? Если сейчас не рискнем...

- Понимаешь, я еще "деда" хочу вытащить. Я "деда" не брошу. И Шурку... И Серегу... И "маркони"...

- Им легче будет - с тобой заодно?

- Ну, как тебе объяснить? Да чего объяснять? Ты же Алика не бросишь?

Он не глядел на меня.

- Алика я спрашивал. Он не рискнет. Шеф, тут закон простой. В плотик садится, кто хочет. Двое - значит, двое. Иначе не спасается никто.

Он так печально это сказал, безнадежно. Мне даже жалко его стало, вот черт какой...

- Ну, послушай, - я его посадил рядом. - Ну, я тебе скину плотик. И ящик притащу шлюпочный. Там галеты, вода пресная, бинты. Попробуй один. Одному же легче в тузике. Два свитера наденешь под рокан: от холода еще умирают, не только от страха. Может быть, выгребешь. И кто тебя упрекнет, что ты жить хотел?

- Нет, - он замотал головой. - Один умирает. Это я знаю хорошо. Какие все кретины! Какой я кретин!

- Да не убивайся ты, ей-Богу. Если б ты по-настоящему хотел, поплыл бы и один.

- А ты?

- И я бы. Если б меня ничто не держало.

Он вздохнул:

- Нет. Ничего не выйдет.

Вышел Алик - в одних носках. Поднялся к нам.

- Ну что? - спросил беспечным голосом. - Не решаетесь, викинги?

- Ты береги тепло, - я ему посоветовал. - Без сапог не ходи, с ног все и начинается.

- Иди спать, Алик, - сказал Димка. - Пойдем и мы ляжем. Лапами кверху.

Алик его проводил глазами и сказал мне:

- Шеф, если тут дело во мне, то я - пас. Это действительно так. Мы договорились.

Я взялся за голову.

- Не могу я вас понять. Не могу, и все. Как это так можно договариваться?

- Тут простой расчет, шеф. Простой и трезвый.

- Иди к Богу в рай! Уйди. Я вас обоих знать не хочу.

- Зачем же злиться? На кого, шеф?

- На себя одного.

- А мы при чем?

- Оба вы такие хорошие - сил моих нет!

Я взялся за поручень, поднялся, пошел вверх. Вдруг сорвался, полетел назад затылком, но чудом вывернулся, звериным каким-то рывком. Сердце у меня чуть не выпрыгивало.

Дрифтерский ящик я легко нашарил, но пока топор искал в темноте, среди всякого барахла, мне все лицо искололо снегом. Я прижал топор к груди, вытер лицо, а все не решался идти дальше, на полубак. Его и не видно было, полубака, - сплошная белая мгла и рев. Но я-то должен был его рубить, мой вожак. То есть не самый вожак, пеньку-то что стоит перерубить, а плетеный стояночный трос, из стальной жилы. Он и убить может. Ну, ладно, я подумал, это все-таки мое дело вожаковое, никто за меня его не сделает. Вот разве помог бы кто.

Я увидел - Алик выглядывает, жмется от холода.

- Пойди, - говорю, - к лебедке, ты все равно намок. Стопор ты знаешь, как отдать. А я рубану на кипе*.

* Кипа или киповая планка - служит для пропускания троса поверх фальшборта, предохраняет планширь от истирания.

- А кто это приказал?

- Э, кто приказал!

Я пошел как слепой, нашарил трос и потом - по нему, плечом вперед. Натянут он был, как штанга, и когда я добрался до киповой планки и ударил, топор отскочил, как резиновый. А на тросе - я пощупал - и следа не осталось от удара.

- Давай, помогу.

Я оглянулся - Алик стоял у меня за спиной, весь облепленный, лицо в снегу.

- Отвались!

- Ну, что злишься? Давай вместе. Чем тебе помочь?

- Иди в кап, убьет же концом!

- А тебя?

- Ты смоешься?

Волна накрыла нас обоих, только я успел пригнуться под планширь, а его потащило, только носки его замелькали. И, представьте, он вскочил и снова начал, ко мне подбираться. Ладно, мне не до него было.

По две, по три жилки рвались после каждого удара, и трос звенел, как мандолина, отбрасывал топор, будто живой. А часто и по планширю попадало или по кипе. Но я озверел уже, рубил как заведенный. Он делался все тоньше, готов уже был лопнуть, и я оглянулся - нет ли кого на палубе. Алик стоял у капа, прижавшись.

- Полундра от вожака!

Одной рукой я подобрал полу телогрейки и накрыл голову, а другой рубил.

Полубак пошел вверх, и трос заскрежетал на кипе - я поостерегся его рубить, - но тут-то он и лопнул сам. Я не видел, как он хлестнул в воздухе, но по капу удар был, как будто клепальным молотом. А от капа - меня по плечу! Я завалился и поехал к трюму. Там только вскочил на ноги. А топора как не было.

Алик стоял на том же месте, держался за поручень. Как его только не задело? Счастливая же у салаги судьба!

- Вот и вся любовь! - сказал я ему почти весело. Он смотрел на меня молча.

- Пошли.

Я его потащил за собой в кап. Он все смотрел на меня. А я смотрел на рубку, хотел разглядеть стекла.

- Там ничего не слышали, - сказал Алик. - Никто не выглянул.

- Услышат. Почувствуют.

- И что тебе за это?

- Как что? Сознательная порча судового имущества. Годков десять, наверно. Ты бы мне сколько дал?

- Никто ж не видел.

- А ты?

- Я тоже не видел.

Ах, какой хороший был мальчик! Как он мне нравился!

- Что же ты хочешь? - я спросил. - Чтоб кепа за эти сети разжаловали? Или у всей команды бы вычитали?

- А сколько они стоят?

- Сто тысяч. Хоть видал когда-нибудь столько?

- Новыми?

- Настоящими. Золотом.

- Но он же сам мог порваться.

- Мог бы. Но не порвался. И на планшире от топора след.

- Что ж теперь делать?

- Спать. Или жизнь спасать. Только я думаю - все равно поздно.

В кубрике все почему-то посмотрели на меня. Но никто слова не сказал. Я скинул телогрейку и увидел - все плечо у нее располосовано, вата торчит наружу. Я ее кинул на пол, сел на нее, прислонился к переборке. Плечо еще только начинало разгораться, хоть первая боль и схлынула.

- Знобит, земеля? - Шурка поднялся, своей телогрейкой, такой же вымокшей, укрыл мне спину. - Ну-ка, уберем тут.

Он скинул все с камелька, чтоб я мог прислониться, но трубы были чуть теплые. Но, может, даже лучше к холодному прижаться? Я закрыл глаза, стал уговаривать плечо, чтобы утихло. Иногда помогает. Шурка опять отсел к Сереге - играть.

Не знаю, какое дело я сделал - доброе или злое. Но я его сделал.

Вдруг Митрохин - он рядом со мной сидел на полу - спросил испуганно:

- Что это, ребята?

Я открыл глаза. Свет начал меркнуть. Волосок в лампочке был чуть розовым.

- Ребята, - сказал Митрохин, - это ж конец!

- Не блажи, - сказал Шурка. - "Дед" всю энергию на откачку пустил. Или на стартер копит.

- Нет, - Митрохин замотал головой. - Я тоже все верил, что не конец. Нет, нет! Все уже, ребята, гибнем!

Он забился, как в припадке. А может, это и был припадок: он ведь какой-то чокнутый. Шурка с Серегой кинулись к нему, схватили за руки. Он с такой силой вырывался, что они вдвоем не могли удержать.

- Ребята, я ж во всем виноват! Я вас тогда всех погубил. Из-за меня ж вы в порт не пошли. Ребята, простите. Можете вы меня простить?

Он мне попал по больному плечу, я чуть не взвыл, толкнул его ногой.

- Молчал бы теперь, сволочь...

Он еще сильней забился. Кричал что-то через слезы, слов нельзя было разобрать.

- Свяжите его, ребята, - попросил Васька. - Я с ума сойду.

Шурка зажал Митрохину рот, и он вдруг присмирел, только мычал тихонько. Они его подняли, перенесли на койку.

- Глаза ему закройте, - сказал Васька. - Он же не спит никогда.

- Спит, - сказал Серега. - С открытыми-то он и спит.

А свет совсем погас. И слышно было только волну и жалобный стон всего судна.

Я опять прислонился спиной к батарее и закрыл глаза.

6

Не рассказывал я вам про китенка?

Все-таки я, наверно, заснул, а в шторм всегда плохое снится. Я многих расспрашивал - на одного дома рушатся, и кругом разбитые головы, сломанные руки торчат из-под камней, кровь вперемежку со щебнем; другой - от змей не может избавиться, они по всей комнате ползают, некуда ступить; еще кто-нибудь голым себя видит - на улице, где полно людей. А мне - всегда снится снежное поле.