Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

У нас самым упорным образом говорили, что среди всякого рода депутатов и просителей бывал и сам Распутин. Нахимов, которому я задавал этот щекотливый вопрос, отвечал, что это неправда, но ввиду того, что всё, что касалось Распутина, в это время было государственной тайной, то тут можно было Нахимову и не верить. Во всяком случае, ранняя публика «с улицы» носила явно охранно-полицейский характер и ничего общего не имела с обычными приёмами главы всероссийского императорского правительства, то есть сановниками и вообще приличной публикой. Таковая обычно бывала у Штюрмера во вторую половину дня либо у нас в министерстве, либо в Мариинском дворце, где Штюрмер также принимал, исключительно уже по делам Совета министров.

Личный характер штюрмеровского управления нашим министерством сказался прежде всего в том, что по всем делам, требовавшим решения и ответственности, Штюрмер или вообще до бесконечности оттягивал это решение, или же давал уклончивый ответ. Ведомству он не доверял, доверенных он не имел, рассчитывал он, по-видимому, сделать из Татищева своего человека, но тот, прекрасный канцелярский работник и недурной редактор, был, однако, слишком связан со своими коллегами по ведомству и слишком мало верил в прочность штюрмеровского управления, чтобы связывать с ним свою судьбу. Полное незнание дипломатических сношений и неумение ориентироваться в международной обстановке, вечная боязнь совершить faux pas[31] — всё это делало из Штюрмера чрезвычайно медлительного и боязливого министра. Несомненно, имел он и свои цели, которые не решался никому открывать, зная союзническую ориентацию огромного большинства ведомства.

Но в чём был силён Штюрмер по сравнению с Сазоновым — так это в знании настроений двора и государя. Мне пришлось быть свидетелем стольких неудач Сазонова в Совете министров, даже в наилучшую пору его министерства, например в первый год войны, что нетрудно было видеть, что часто Сазонов самым грубым образом ошибался в том или ином приёме его излюбленных мыслей и чаяний. Сазонов не имел тех интимных отношений с некоторыми лицами при дворе и государе (а также и государыне), которые являлись таким прекрасным источником осведомления у Штюрмера. Я не помню за всё время штюрмеровского министерства, чтобы хоть раз в каком-нибудь вопросе Штюрмеру было в чём-то отказано. Он, между прочим, всегда брал с собой в Совет министров Нератова, который и представлял там из себя министра иностранных дел, а Штюрмер председательствовал. Нератов, получив по какому-нибудь вопросу положительное мнение Штюрмера, считал дело выигранным, так как не было случая малейшей оппозиции сверху.

Можно сказать, что за всё время войны никогда не было такого единодушия и единомыслия между государем и Советом министров, как во времена Штюрмера. Проистекало всё это, конечно, не из продуманности штюрмеровской программы действий, каковой не было, а оттого, что он был свой человек во всех тех тёмных кругах двора, куда даже такие министры, как Горемыкин, пугались заглядывать. Ниже я укажу некоторые признаки, по которым можно было считать, что Штюрмер недаром был послан в наше министерство, и, не обернись дело так неудачно с Государственной думой и останься он дольше министром иностранных дел, скачок в неизвестность в виде сепаратных соглашений с австро-германской коалицией был бы сделан ещё при царствовании Николая II.

В начале осени 1916 г. этот скачок был психологически невозможен, и Штюрмер в качестве министра иностранных дел не раз с негодованием говорил о том, что его подозревают в нелояльности к союзникам и что всё это — «злостная клевета», как сказывал он однажды Нератову. Мало того, первым его политическим шагом было вовлечение в войну Румынии. В этом отношении он проявил большую энергию и заставил румын переправить в Москву королевские драгоценности и золото, как думали те, кто был убеждён, что и здесь Штюрмер хотел иметь в руках Румынию, чтобы, как в 1877–1878 гг., за счёт союзницы получить известные компенсации при мире с Германией. Как бы то ни было, в этом отношении не Сазонов подготовил вступление Румынии в войну, а Штюрмер «приказал» ей выступить, грозя самыми реальными бедами в случае отказа Румынии повиноваться приказу.

Нахимов в самые первые дни штюрмеровского управления объявил мне это, и я с удивлением через несколько дней увидел, что именно сюда и направилась штюрмеровская энергия. Этот шаг тогда у нас многие не одобряли, считая, что, растягивая и без того широкий фронт, Румыния нас стратегически не только не укрепляет, но ослабляет, возлагая на русские войска обязанность её защищать, а в победоносные качества румынской армии никто не верил. Во всяком случае, здесь штюрмеровская политика увенчалась успехом, и начало было, по видимости, как будто совсем в прежнем, сазоновском духе.

Штюрмер показывает когти

На нашей Юрисконсультской части, вообще на мне лично штюрмеровское управление отразилось самым непосредственным образом, так как на место Татищева в Париж был назначен Горлов, а на место Горлова в качестве помощника начальника Юрисконсультской части был назначен я. Для Горлова в его возрасте (44 года) назначение первым секретарём посольства в Париж было небольшим успехом, но ввиду того, что он совсем недавно поступил в министерство и к дипломатической службе по своей прошлой карьере никакого отношения не имел, то это всё же было видное место.

Установилась традиция, что из первых секретарей парижского посольства попадали потом в начальники канцелярии министра (Шиллинг, Татищев), а это был уже очень ответственный пост, открывавший неограниченные возможности. Горлов не обладал никакими выдающимися знаниями или талантами, и если он получил это назначение при Штюрмере, то только потому, что назначение Татищева произошло молниеносно быстро и другие кандидаты не успели о себе заявить, а Горлов обладал связями как раз в тех кругах петербургской бюрократии, близкой к министерству внутренних дел, которые были близки и к Штюрмеру. При Сазонове Горлов несколько раз поднимал вопрос о своём назначении в Париж, но тот категорически его отклонял, считая такое назначение неуместным ввиду ярого полонофобства Горлова. Кроме того, Сазонов скептически относился к дипломатическому будущему Горлова. Любопытно, что в 1919 г., при Деникине, тот же самый Сазонов послал того же самого Горлова, которого летом 1916 г. боялся пустить в Париж из-за его нелюбви к полякам, в Варшаву в качестве посланника от Юга России. Неудивительно, что при Деникине и Врангеле отношения Польши с Добровольческой армией никак не могли наладиться, и все изумлялись этому назначению. Но Сазонов при царском правительстве и Сазонов во время гражданской войны, как, впрочем, и многие другие в это время, были два совершенно разных человека.