Тревожное небо - Эндель Пусэп
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Летчики, — гудит в наушниках голос Штепенко, — отлично взлетели, на большой!
Саша, как всегда, старается придать нам бодрости. Но мы знаем, что это случается с ним только тогда, когда у него самого душа не совсем на месте.
— Летчики! — слышим его снова, — давайте прямо на ИПМ{8},он чуть левее курса.
— Хорошо, давай курс, — соглашаюсь я.
Штурман хохочет. Я за ним. Да и есть отчего. Ведь курс на ИПМ от аэродрома был все время один и тот же, и мы знали его наизусть.
Потихоньку смеются все: командир забыл курс на ИПМ…
Я доволен. Смех — это хорошее настроение, а хорошее настроение — залог успеха дела.
Через пару часов полета выбрались из облаков и над нами засияли звезды. «Жить стало лучше, жить стало веселей». Включив автопилот, дали себе отдых. Теперь надо было лишь посматривать за приборами да время от времени корректировать курс. Все идет своим чередом, все спокойно. Только ровный гул моторов да писк зуммера нарушают тишину. Собственно, и не нарушают, ибо ровная работа моторов и есть та тишина, к которой мы давно привыкли. Но стоит снизить обороты хотя бы одному мотору, как нас охватывает беспокойство: что-то не так.
Штурман дает поправки на курс то один, то два градуса, ловит секстантом звезды, пеленгует радиостанции. Дмитриев и Иванов регулируют качество смеси на моторах. Вася Богданов бездельничает: срок связи еще не подошел, и он ищет в эфире музыку…
Спокойно миновали линию фронта, она спряталась внизу, под толстым слоем облаков.
Шел уже пятый час полета, когда внизу исчезла темная масса облаков, и на земле заблестели прямые, как стрела, рельсы железных дорог и извилистые ленты рек. Все чаще появлялись серые площади озер. Под нами — Восточная Пруссия. Пока все идет отлично — лучше некуда.
— Летчики, идем правильно, так держать. Через час будем над целью, — сообщает Саша.
— Сейчас самое время перекусить, — добавляет он немного погодя.
Что верно, то верно. Вытаскиваю из правого наколенного карманчика бутерброды: один с сыром, другой — с колбасой. Минут через двадцать справа заблестело море.
— Летчики, — слышится голос штурмана, — возьмите 20 градусов вправо.
— Это еще зачем?
— Зайдем мористее, оттуда легче подойти незаметно. Он прав. Над землей нас заметят быстрее.
— Добро! Будет 20 вправо.
Сверкающий огнями ночной Данциг остался далеко слева. Устроим иллюминацию! Пройдя минут пятнадцать, снова поворачиваем на запад. С левого борта вновь появляется Данциг. Это уже последний отрезок пути перед заходом на бомбометание. Огни города уходят под левое крыло. В наушниках звучит приказ штурмана (именно — приказ, ибо с этого мгновения все подчинено бомбометанию).
— Боевой курс — 185 градусов.
Впиваясь глазами в показания гирокомпаса, вывожу самолет на боевой курс.
— Так держать! Через минуту:
— Пять — вправо. И снова:
— Три — влево.
— Есть три градуса влево.
— Так держать!
Самолет вздрагивает: открылись бомболюки. Я почувствовал, хотя лицо и было закрыто кислородной маской, как в открытые бомболюки ворвался холодный воздух.
Внизу под нами расстилается море электричества. Город, находящийся в глубоком тылу врага, нас не ждет, упивается очередными победами фашистских войск…
— Вот заразы, — слышно, как сквозь зубы цедит штурман, какую иллюминацию развели. — Он ловит в глазок прицела контуры электростанции:
— Вот я вам сейчас покажу иллюминацию!
Самолет как будто кто-то сильно толкает снизу: штурман сбросил бомбы.
Мне очень хотелось увидеть, куда упадут первые бомбы. Заложив глубокий вираж, надеялся успеть, пока они дойдут до земли, поставить самолет в нужное для этого положение. Да не тут-то было! Я заметил лишь, что мигом погасли все огни города.
— Попали! Точно! — заорали возбужденные стрелки. Теперь и я заметил далеко внизу широко полыхающее пламя. Наша ли это цель, этого я определить не мог. Но то, что мгновенно погас свет во всем городе и даже в его ближайших окрестностях, говорило само за себя.
— Осталось еще две по двести пятьдесят, — докладывал штурман, когда общее ликование утихло. — Зайдем еще разок.
Все началось сызнова. Но с довольно чувствительной разницей. По небу шарили десятки прожекторов, вокруг нас засверкали сотни разрывов зенитных снарядов. Саша был спокоен, как всегда. «Вправо, влево, прямо, еще вправо», раздавались его команды, пока снова не открылись бомболюки и последняя пара бомб понеслась вниз.
— Порядочек! — кричит штурман и, перейдя на украинский язык, добавляет:
— Теперь, братки, давайте тикать.
Командование переходит снова ко мне. Я маневрирую, стараясь отделаться от вцепившихся в нас, как клещи, прожекторов. Этот фейерверк нам особого удовольствия не приносит.
Курс на восток. Прожекторы не желают покидать нас. Заваливаю левый крен и резко толкаю правую педаль. Тяжелый корабль скользит вниз, влево, и лучи оказываются правее нас. Полный газ всем моторам, и команда стрелкам:
— Огонь по прожекторам! Покажите, что вы можете. Разрешаю использовать половину боекомплекта.
Стрелки уже ждут эту команду и немедленно открывают огонь из всех стволов. Но целей для стрельбы значительно больше, чем самих стрелков. Один за другим гаснут и вновь вспыхивают языки фиолетового огня, то и дело ловя нас. На полной скорости уходим на восток.
Наконец весь этот шабаш остается далеко позади. Судя по поведению корабля, на этот раз все кончилось благополучно, удачно поразили и цель.
— Саша, а ты молодец, — хвалю я.
— Знай наших, — довольным тоном отвечает он. — Это подарочек к Октябрю.
Самолет идет ровно. Наверху сверкают звезды, снизу все попряталось под темными облаками.
— Ребята, вы не спите? — спрашиваю стрелков.
Первым, как всегда, отвечает стрелок кормовой башни Секунов. За ним — подшассийный справа, потом — слева и последним пушкарь центральной башни, прозванный в шутку начальником артиллерии. Центральная башня находится наверху и поле зрения у ее стрелка больше, чем у остальных.
Постоянную проверку и опрос всего экипажа ввели на всех кораблях не только для того, чтобы люди всегда были готовы к бою. Имелась и другая весьма веская причина. Она заключалась в опасности кислородного голодания. Маски, одеваемые всеми членами экипажа уже на высоте 3500–4000 метров, были в те времена далеки от совершенства. От них шли гибкие резиновые трубочки к баллону. И стоило согнуть эту трубочку, а тем паче сложить пополам, как в маску переставал поступать кислород. Если человек начинал дремать, и это случалось с ним во сне, то через 15–20 минут могла наступить смерть… Поэтому через каждые четверть часа проводился опрос всех членов экипажа, и если кто-нибудь не отвечал по внутренней связи, то борттехник, переключив свою маску на переносный кислородный баллончик, отправлялся на место и выяснял причину молчания. К счастью, чаще всего причиной этому была просто нарушенная связь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});