Демонтаж - Арен Владимирович Ванян

тебя, настолько же ты будешь творить ее. Время, казавшееся утраченным, вернется к тебе, после смерти ты обретешь славу. Так люди, общества, целые народы преодолевали время, обретая величие. Ничего не достается человеку просто так, все – через испытания. Глупый повторяет старые ошибки, умный совершает новые. Спящий становится пеплом, бодрствующий, мыслящий – улицей, страной. Христианская цивилизация переживает закат, она умирает, пребывая в предсмертной ностальгии по былым временам, но она же оставляет миру животворящую надежду на новую, справедливую жизнь. Упорное строительство храма справедливости не прекратится, пока есть героическое стремление к правосудию, к познанию, к бессмертию». Свет в салоне погас. Пилот пожелал пассажирам доброй ночи. Манвел включил лампочку над креслом, склонился к блокноту и продолжил: «Мы могли, – снова писал он, – стать частью великой цивилизации, могли участвовать в грандиозном строительстве храма справедливости, как и наши предки могли стать частью великого строительства Античности и Средневековья. Что нам помешало? Прошедшее десятилетие символично. Когда надо было как следует потрудиться, чтобы выйти на новый путь, но мы не захотели, подумали, что достаточно одного шага, а дальше все сложится само собой и снова можно будет спать. Обретение независимости, война, выборы; люди хотели творить историю, но вместо этого утонули в многовековом дерьме неразрешенных национальных проблем. Мы оказались внутренне не готовы к подлинному историческому труду. Мы не ценим свое время. Мы не бодрствуем. За две с половиной тысячи лет мы так и не научились жить вместе сообща. Каждый армянин – памятник лишь самому себе. Но не другу или брату». Стюардесса, проходя мимо, покосилась на него. Большинство пассажиров уже спали.

Манвел хотел уже убрать блокнот и попытаться уснуть, когда тишину внезапно нарушил детский голос.

«Мама, а когда мы вернемся домой?» – спрашивал ребенок. Мать ответила, что скоро. «Мама, а папа приедет за нами?» Мать попросила ребенка не шуметь и постараться уснуть. Манвел замер с блокнотом в руках. Изменился в лице, лоб прорезала морщина. Сердце больно сжалось. «Мы или будем влачить жалкое существование, пребывая во власти сна, изредка пробуждаясь, чтобы огрызнуться на соседей, или научимся постоянному бодрствованию и тогда достигнем небывалого величия. Даже если это ускорит нашу смерть». Манвел посмотрел в иллюминатор, но там не было ничего, кроме тьмы. Сон одолевал его. Ребенок больше не задавал матери вопросов. «Мы обречены спать», – последнее, что записал Манвел в ту ночь.

Седа сидела в Архиве государственной безопасности.

Лампочка над ее головой мигала. Она без волнения листала страницы следственного дела дедушки, делая пометки в тетради. Мелькали слова «шпион», «дашнак», «антисоветская агитация». В постановлении об аресте, составленном по доносу от некоего человека (имя и фамилия были скрыты), говорилось, что подозреваемый «испытывает симпатии морального, политического и физического характера к дашнакцаканам» и что «симпатии достигли пика в дни фашистской угрозы». В обвинении указывалось, что его отцом был дашнак-националист, участник антибольшевистского мятежа февраля 1921 года. Седа внимательно изучила анкеты, протоколы допросов свидетелей и самого дедушки, список конфискованных личных вещей, обвинительное заключение, передававшее дело на рассмотрение суда, протокол судебного заседания и приговор: пятнадцать лет исправительно-трудовых работ и пять лет ссылки с поражением в гражданских правах. Несмотря на гнев и жалость, Седа гордилась: дедушка полностью соответствовал ее представлениям о том, каким он был. Уверенная, что все внимательно изучила, она хотела уже закрыть пожелтевшую от времени папку, но увидела еще одно, совсем небольшое, десятистраничное, дело пятьдесят седьмого года, подшитое к старому делу. Седа не знала, что дедушку судили дважды. Или это не суд, а несостоявшееся дело? Так или иначе, в семье никто ничего не рассказывал. Седе предстояло узнать все самой. Начало было непримечательным: постановление об аресте, обвинения в шпионаже, копии из старого следственного дела, затем допрос, на котором дедушка полностью отрицал свою вину. Седа напряженно листала дальше – дело прекращено за отсутствием доказательств. В тот же день дедушку выпустили. Седа расслабилась. Но тут заметила внизу приписку красным карандашом: «Дал согласие на дачу показаний». Дедушкина подпись и дата. Следом за постановлением она нашла записку, где отмечалось, что «этот человек» имеет с органами «рабочую связь». Затем шла характеристика: проходил свидетелем в нескольких делах по обвинению других людей по политическим статьям. И – всё. Дело заканчивалось справкой о реабилитации. Той самой справкой, копию которой она бережно хранила. Бумага, причастная к созданию семейного мифа. Седа вернула дело сотруднице архива, на всякий случай уточнила, нет ли чего-то еще на эту фамилию. Сотрудница пожала плечами – у них ничего больше нет, несколько лет назад часть архива отправили в Россию, может быть, там? «Они же управляли всем, что у нас происходило в эти годы, понимаете?» – доверительно прибавила сотрудница. Седа поблагодарила и поспешно покинула архив.

Она поехала к отцу на Московскую улицу.

Генрих Буртчинян сидел в гостиной перед телевизором. Шла передача об армянской диаспоре, как она трудится, собирая деньги на строительство дорог из Армении в Арцах, на восстановление разрушенных после войны городов, на благоустройство послевоенной жизни. Один из кандидатов в президенты сидел за большим дубовым столом и самодовольно обещал пошаговое восстановление страны. Но Генриху Буртчиняну было плевать на дороги, стройку, войну. Это были прекрасные цели, но сейчас его волновало другое. Он ждал, когда объявят результаты лотереи. У него в руке был зажат свернутый билетик с числами. Это была маленькая забава, разбавлявшая его скудную повседневность. Он еще ни разу не выигрывал, но его пронырливый и шустрый сосед Ваге как-то выиграл советскую «копейку». Даже бывший лидер армянской компартии, сейчас тоже участвующий в президентской гонке, присутствовал на вручении приза. «Говорит, не забудь улыбнуться в камеру, когда будут вручать, – рассказывал Генриху Ваге за бутылкой тутовки. – Ну а я что? А я как дураком был, так дураком остался: когда камеру включили, показал язык». Такой он, этот Ваге. Блестящие туфли. Пиджак. Ситцевая рубашка с мелким узором. «Мы, армяне, – говорит, – потому конкурируем с грузинами, что с евреями нам ловить нечего». Они познакомились в поздние сталинские годы на улице Пушкина, куда свозили репрессированных. Семью Ваге депортировали из Грузии. Тоже из прежних, тифлисских армян, но из простонародья. Однако они с Ваге быстро нашли общий язык. Дело же не в классе или в капитале, а в общем прошлом. Важна не власть, которой наделен человек, а благородство мыслей и поступков. Ну какой же ты все-таки старомодный, Генрих. Ну к кому ты обращаешься с этими мыслями? Кому ты интересен со своим благородством? Оглянись. Вот Ваге, показывающий язык. Тот еще плут и артист. Семьдесят лет, а до сих пор водит к себе женщин. Некоторые остаются на ночь. «Женщины ищут счастья, а встречают меня», – говорит Ваге, пожимая плечами. А однажды спросил его: «Генрих, будешь мне напарником сегодня?» – «Ваге-джан, сколько тебе лет? – ответил Генрих. – Сколько мне лет? Какие женщины с нашими больными сердцами?» Ваге всплеснул руками: «Да что ты все озираешься на возраст, на это сердце?! Никогда не поздно дать взбучку реальности! Эти женщины сами себя не полюбят, им нужны настоящие мужчины. Не эти нынешние тюфяки, а мужчины прежней закалки. Те, кто этого усача пережили, кто не боится испытаний». Такой он, этот Ваге. Что ни речь, то пламенное выступление. Он, Генрих, все-таки другой. Он тоже из прежних, но из другой ветви. Его удел – вежливое молчание. Он не отправится на поиски женщин. И не побеспокоит реальность. Он просто дождется телевикторины и узнает в очередной раз, что снова проиграл, а затем приготовит себе скромный ужин с картошкой и кусочком деревенской курицы, купленной накануне у мужика в мусульманских чувяках; и примет недавно выписанные лекарства для нормального кровообращения, – в его возрасте важно сохранять сердечное спокойствие, – а вечером прогуляется по ереванским дворам для хорошего пищеварения. Ведь что может быть приятнее, чем спуститься теплым вечером на улицу, скрестить за спиной руки, склонить голову набок, прикрыть глаза и с улыбкой раствориться в мягкой пыли этого города, под веющими с гор ветрами? Потом вернуться домой, приготовить постель, поправить фотографию жены, мысленно попросив у нее прощения за свою черствость, и, если не будет лень, почитать перед сном, может, исторический или приключенческий роман. Спать желательно без сновидений, потому что в его возрасте они бывают только грустными, только болезненно откровенными, когда, просыпаясь, сознаешь, что людей, которых видел во сне, никогда уже не увидишь вживую, – так себе радость. Поэтому не надо ни сновидений, ни гостей из прошлого, ничего и никого, кто отвлечет Генриха от ровного течения повседневности.

Он просто хочет дождаться