Демонтаж - Арен Владимирович Ванян

покидающим Москву». Седа посмотрела в окно, было уже очень поздно. Манвел спросил, с кем она оставила детей. «Ни с кем – они самостоятельнее, чем я». Гости расходились. Жена и дочери профессора то и дело с кем-то обнимались, целовались и благодарили за теплые слова. Манвел предложил приехать утром в аэропорт. Профессор попросил не делать этого. «Ни к чему, – ответил он, поднимаясь и подходя к дверям. – Я не навсегда уезжаю». Манвел повернулся к Седе. «А тебя я могу проводить?» – спросил он. Седа кивнула.

Они вместе вышли в непроглядную ночь.

На улице было совсем темно, электрического освещения не было. Манвел и Седа возвращались домой наугад, доверившись ногам. «Никогда не привыкну к отсутствию света по ночам», – сказала Седа, держась за локоть Манвела. Вино согрело их. Было теплее, чем днем, хотя ветер все еще трепал одежду. Седа крепко держалась за Манвела. Манвел старался сосредоточиться на постороннем, неважном, словно желая заглушить ритм своего сердца. Они дошли до улицы Абовяна. Проехал автомобиль, на секунду озарив их светом фар, – и улица вновь погрузилась во тьму.

Они свернули под арку и остановилась у дверей подъезда.

Седа посмотрела на окна квартиры. Света не было. Она обернулась к Манвелу, смотрела ему прямо в глаза и чувствовала, что в темноте заливается румянцем. «Дети уже спят, – сказала она несмело. – Можно переночевать у меня». Взгляд Манвела снова упал на ее руки. Он впервые заметил, что на безымянном пальце нет кольца. Можно, повторил ему внутренний голос.

Он вошел в подъезд следом за ней.

Под утро Манвел понял, чего ему хотелось с той минуты, как он узнал правду о своем отце. Ему хотелось отомстить. «Но при чем тут Седа?» – спросил он себя, глядя, как та, о ком он столько лет тосковал, спит рядом. Он подумал о ее руках. «А при том, – произнес голос в его голове, – что она играла роль матери. Роль сильной женщины, которая осталась одна, потому что мужчина был ее недостоин. А ты хотел ее, потому что, овладев ею, ты бы отомстил отцу. И ты так и сделал. Ты думаешь, будто исправляешь прошлое, будто избавляешь мать от одиночества, даешь ей то, чего отец лишил и ее, и тебя, – крепкую семью. Сыновья всегда в плену у матерей и всегда мстят отцам». Опыт подсказывал Манвелу, что только творчество освободит его от этой боли, и он продолжал препарировать свои чувства. Он глядел на спящую Седу, сейчас такую беззащитную, и говорил себе: «Я всю жизнь ревновал тебя к нему, думал, что на его месте должен быть я. И вот я здесь, с тобой, лежу рядом и понимаю: я не могу исправить прошлое, я совершил ошибку». Седа спала спокойно, не ощущая тревоги и ничего не подозревая. Он осторожно погладил ее лицо. «Ошибку, да. Прости меня, Седа. Прости, что вернул тебя туда же, где когда-то обманул, оставив одну. С кем бы мы ни связали свою жизнь, мы все равно возвращаемся в прошлое. Нам не изменить того, что таится глубоко в наших сердцах. Мы беспомощны перед этим. Я беспомощен. Прости». Эта мысль осветила все предыдущие сомнения Манвела, но ее свет был не ослепительным сиянием, а рассеянным, мягким мерцанием сумерек. Манвелу хотелось уйти.

«Лишь бы не разбудить ее», – подумал он.

Седа все еще крепко спала, когда, стараясь не шуметь, Манвел поднял с пола носки, брюки, рубашку. Его взгляд то и дело падал на разные мелочи в комнате: фарфоровую статуэтку буйволицы, импрессионистский натюрморт, черно-белую фотографию Сако. Все эти вещи принадлежали Седе, были частью ее мира, в который он чуть было не вторгся. Надо скорее исчезнуть, пока не поздно. Он ушел в прихожую, обулся, надел куртку и уже коснулся ручки двери, когда за его спиной послышались шаги, и он, уверенный, что все-таки разбудил ее, обернулся. Но за его спиной стоял в пижаме ее старший сын.

Мальчик сонно поглядел на него и запер за ним дверь.

Память Манвела навсегда сохранит предрассветный Ереван: пустые строгие проспекты с квадратными зданиями из бледно-розового туфа. Казалось, город-призрак ненадолго спустился на землю, чтобы поманить этих смуглых упрямых людей очередной надеждой на возрождение. Двин, Ани, Ереван – сколько еще подобных иерусалимов построит этот народ, доказывая, что имеет право на жизнь? Казалось, ничего нового, эти мысли – те же, что и пять или десять лет назад, но в то же время – отчетливое ощущение, что он, вглядевшись в этот город, впервые увидел его изнанку, узнал, что на самом деле армяне столетиями спят, чтобы вдруг, в одном из столетий – в четвертом, одиннадцатом или двадцатом – пробудиться и дать миру знать о себе, напомнить и Западу, и Востоку, что они живы, что они всё еще здесь – по обе стороны Арарата. «Мы будем спать, пока они снова не разбудят нас, чтобы перебить нас, и опять построим новый город, новую столицу, – слышал Манвел призрачные голоса. – Не имеет значения, где будешь ты. Мы настигнем тебя, где бы ты ни был, и ты присоединишься к нам, чтобы участвовать в новом строительстве армянской мечты о справедливом пребывании на земле, о жизни, избавленной от страданий».

В аэропорту Манвел узнал, что рейс задерживается.

Он укрылся в зале ожидания, чтобы немного поспать, но часто просыпался – ему мешали то плачущие дети и их крикливые мамаши, то раздраженные сотрудники аэропорта, объясняющие мамашам, что причины задержки рейсов не зависят от аэропорта. Он все-таки ненадолго уснул, и ему приснилась Седа в дверях ее дома, гладящая его между ног, а он думал, нет, это не любовь, это ослепляющая страсть, толкающая в пропасть. Он удерживал ее руку и умолял прекратить. «Это все не то!» – бормотал он, а потом увидел вместо лица Седы лицо матери, каким оно было незадолго до смерти. «Чувствую себя Наполеоном, покидающим Москву», – сказала мать и зарыдала. Манвел проснулся. Во весь голос рыдал ребенок. Манвелу очень захотелось еще раз услышать голос Седы. Полтора часа, усталый, со слипающимися глазами, он бродил по аэропорту. «Не надо», – говорил ему рассудок. «Это в последний раз», – отвечало сердце. «Ты будешь страдать, – продолжал рассудок, – ты потеряешь твердость, которую только-только обрел». – «Я только разок позвоню, – возражало сердце, – я только услышу ее голос и всё». Он нашел телефонную будку, набрал на диске номер. Седа ответила сразу. «Алло», – произнесла она и, выждав секунду, спросила: «Кто это?» Он хотел ответить, но понял, что не может говорить. «Манвел?» Он молчал. «Манвел, это ты?» Он не скажет ей, что улетает в Берлин. Он больше ничего никогда не скажет ей. В трубке стало тихо. Он представил ее в эту минуту: в запахнутом халате, с телефонной трубкой, прижатой к щеке. Где-то там крутились ее сыновья. И никого больше. Ты уже проходил через это. Седа повесила трубку. Он все еще стоял у телефонной будки, боясь пошевелиться. Зачем он обманул ее? Неужели повелся на призрачную надежду стать ей недостающей половиной, создать с ней цельную семью? Ты уже проходил через это. Послание из невидимых глубин сердца. «Как глупо», – пробормотал он, опустив взгляд.

Остаток дня Манвел слонялся по аэропорту, несколько раз обойдя каждый зал и каждую стоянку, рассмотрев каждого таксиста и каждого сотрудника.

Ближе к ночи наконец объявили о посадке. Он потащился с чемоданом и рюкзаком по слабо освещенному тоннелю, ведущему в нутро самолета. Стюардессы провожали вереницу уставших пассажиров отсутствующими взглядами. Едва самолет поднялся в воздух, Манвел откинул спинку кресла, укрылся пледом и закрыл глаза. Он был уверен, что проспит весь полет. Но мысли вертелись вокруг событий прошедших суток. В памяти всплывали обрывки воспоминаний: как печальная Седа говорит, что нужна веская причина, чтобы удержать человека там, откуда он хочет уехать; как она, стараясь не разбудить детей, ведет его за руку в спальню, как он целует ее шею и плечи, как лежит рядом с ней, пока она мирно спит; как ее сын молча запирает за ним дверь; как он, очарованный утренним Ереваном, растворяется в городе-призраке. Манвел чувствовал, что он вот-вот ухватит что-то важное. Боясь, что озарение исчезнет, ругая самого себя, он потянулся к рюкзаку под сиденьем, вытащил карандаш и блокнот и, забыв про усталость, начал писать: «Если ты замыкаешься в себе, если спишь, а не бодрствуешь, движение истории настигнет тебя и накажет. Любой кошмар наяву – следствие слепоты. Я был слеп и наказал себя этим звонком. Подчинить себе историю (то есть жизнь) невозможно, но можно стать ее соработником – и тогда, настолько, насколько история (или жизнь) будет формировать