Хеллсинг: Моя земля (СИ) - Александр Руджа

А у меня тем временем другая забота. Я пытаюсь при помощи «внутреннего зрения» найти и достучаться до Алукарда — я же точно знаю, что он здесь, чувствую его поблизости. Пока, правда, безуспешно — я мечусь слепым, ничегошеньки не понимающим котенком по бесконечной, простирающейся во все стороны насколько хватает глаз, болезненно-белой комнате, но натыкаюсь только на напряженную, звенящую пустоту.

«Алукард!»

— Господь восстает, и враги Его рассеиваются, и кто ненавидит Его, те бегут пред Ним, как рассеивается дым, и течет воск пред огнем, так текут и рассеиваются они пред лицом Его. Да снизойдет на нас Его милость, ибо велико упование наше. — Голос священника уже слегка вибрирует, нелегко на одном дыхании произнести все это, и ни разу не сбиться. Руди все же немного обескуражен, он явно не понимает смысла этой комбинации. А я тем временем подмечаю, что отобранное оружие далеко уносить не стали, оно лежит у дальней от меня стены.

«Алукард, ответь, это Виктория! Это… это полицейская, ты мне нужен!»

— Отталкиваем мы от себя зло в любом обличье, нечистых духов, сатанинские силы, адских посягателей, жестокие легионы, ковены и секты. Во имя и силой господа нашего Иисуса Христа, изыди из Церкви Христовой, и из душ, созданных по образу и подобию Божьему, и искупленных кровью Агнца Божьего. Змей лукавый, не смей больше соблазнять род человеческий, преследовать Церковь, терзать избранников божьих и отсевать их.

Голос Андерсона гремит, забирая вверх и обретая напряжение, как бывает, когда человек выговаривает последние остатки воздуха из легких. Странное дело, он давно уже должен был сделать паузу для вдоха.

— Что происходит, Виктория? — Руди почти кричит, ноздри его раздуваются, брови грозно сошлись в одну линию, на высоком лбу вспухают вены. Кажется, и лицо тоже начинает идти красными пятнами. Что-то ему нездоровится, да и мне, похоже, тоже.

В глазах слегка темнеет, и хотелось бы списать это на напряжение последних часов и минут, на непредвиденный недостаток кислорода в холодном воздухе конференц-зала. Можно сделать скидку на не зажившие до сих пор раны у меня и издержки возраста и излишне активный образ жизни у штурмбанфюрера.

Есть только одна мелочь…

***

— Остается еще одна мелочь, — Андерсон был серьезен. — Я тебе не начальство, ни формально, ни по факту. Ты сама пришла к нам, и попросила помощи, а потом я собрался с духом — и попросил в ответ у тебя. Поэтому я просто отмечу тот момент, который ты, может быть, проглядела.

— «Молитва» подействует и на меня тоже, — ну вот, все-таки сказала я это слово. Чего уж там, терять все равно уже особо нечего. — И я перестану быть вампиром и стану просто человеком, после чего выполнение задания для меня серьезно осложнится.

Священник медленно кивнул.

— Из того, что ты сказала, я могу заключить, что этот риск ты уже просчитала, обдумала и признала игру стоящей свеч. Что ж, это радует — теперь мне и в самом деле кажется, что наши шансы неплохи. И все же… Я не твой командир, но обязан спросить — почему ты готова вот так, без раздумий и колебаний отказаться от вашей — греховной, еретической, но все же — вечной жизни, от всех возможностей, которые дает тебе «лилит»? Ты не религиозна, я это вижу, ты не ищешь покаяния и возможности смертью искупить свои прегрешения и ступить в райские кущи, значит, есть какая-то иная причина. Поделишься?

Я посмотрела в землю. Рассказывать о родителях, об убитом Саньке, о погибших из-за меня Вадиме с Никитой, о сотнях и тысячах ни в чем не повинных людей, которые просто хотели жить, а вместо этого лежат теперь в своей земле, не хотелось. А вот о штурмбанфюрере, и его уродах-единомышленниках, пришедших к нам в дом, чтобы доказать свою правоту и превосходство — отчего бы и нет?

— Видите ли, отче, — я впервые назвала его так, и священник ощутимо дернулся. — Причина на самом деле проста. Руди, как на него ни посмотри — чудовище. Старое, жестокое, самоуверенное и высокомерное. Теперь я знаю это точно.

А чудовище могут победить только люди.

***

— Господь великий повелевает, и Бог-отец повелевает тебе, и Бог-сын повелевает тебе, и Бог-дух святой, и мощь таинств христианской веры повелевают тебе. Пречистая Богоматерь, дева Мария, повелевает тебе, и вера святых апостолов Петра и Павла, и других апостолов повелевает тебе. Кровь мучеников и заступничество святых повелевают тебе. Итак, проклятый дракон, и вы, дьявольские легионы, мы заклинаем вас Господом живущим, Господом истинным, святым, не вводите в искушение сынов человеческих и не ввергайте их в бездну проклятия вечного. Изыди, Сатана, отец и хозяин всякой лжи, враг спасения человеческого!

Совсем плохо. Колени предательски подгибаются, руки дрожат, в голове царит полный раздрай и хаос. Пускай в среде ученых до сих пор идут споры, считать ли вирусы живыми существами, или нет, я знаю правду. «Лилит» живой. Он не хочет умирать. Он отчаянно борется за жизнь.

Мне даже его почти жалко.

Сознание на секунду меркнет, и придя в себя, я обнаруживаю, что крепко зажимаю уши ладонями. Отгородиться, закрыться от проклятых слов… Вырвать, выцарапать барабанные перепонки ногтями. Бесполезно, звук уже воспринимается всем телом, через стены и пол здания, здесь поможет только мгновенный выход в безвоздушное пространство. Значит, смерть? Нет, нет, нет, не хочу, нельзя, невозможно умирать! Не хочу.

Следующее просветление приходит еще через несколько секунд. Из ушей течет кровь, в глазах расплываются какие-то красные круги, изнутри головы размеренно молотит чугунный таран. На Руди, правда, «молитва» тоже действует — и это единственная хорошая новость, которую я выношу из ситуации. Действует, конечно, не совсем так, как на меня, он все же не совсем вампир, и бог знает, какие штаммы «лилит» ему вводились все эти годы — но никаких приятных ощущений от звучащих сверху слов штурмбанфюрер явно не испытывает. Я это заключаю, взглянув на его побагровевшее лицо и лужу рвоты на полу.

— Дай место Христу, который выше любой работы твоей, дай место Единой, святой вере, полученной ценой крови Его. Остановись под всемогущей дланью Его, дрожи и беги пред Ним, когда изрекаем мы святое и страшное имя Его, от которого задрожит преисподняя, которому подчиняются добродетели, силы и верховенства на небесах, которое повторяют без устали херувимы и серафимы — свят, свят, свят наш Господь!

Голос священника напряжен и вибрирует, как натянутая струна, как веревка под ногами канатоходца, марширующего над бездной. Внутреннее зрение, которым я до последнего пытаюсь дотянуться до невидимого Алукарда, медленно затухает. Руди валится на колени, впрочем, я чувствую себя ничуть не лучше, внутри бесится, сходит с ума и погибает иная, нечеловеческая форма жизни.

— Господь наш дает жизнь после смерти и отдых после работы, ибо нет никого, кроме Тебя, никого другого. Ибо Ты есть создатель всего сущего, видимого и невидимого, чьей власти не будет конца и предела, к Тебе взываем смиренно и просим одарить силой Твоей, дабы изгнать тиранию духов преисподней из логовищ их, их ложь и жестокость яростную.

«Алукард! Уходи! Сейчас же!»

И тут меня пробивает словно бы электрический разряд, и я вижу ряд раскрывающихся дверей, и коридоры, и снова двери, и за последней слепит белизной та самая комната, и в центре нее две больничные койки, и две лежащие изможденные фигуры, и это худое бледное лицо, и высокий лоб, и длинные черные волосы…

Алукард открывает глаза, и я вижу красное.

Голос Андерсона дрожит и срывается с нарастающего громового крещендо вниз на почти что шепот, последние слова сливаются в малоразборчивую скороговорку. Впрочем, он ведь сам говорил, что слова — это не главное.

— Благоволи нам, Господь, и одари защитой своей. К Тебе взываем мы, господь наш Иисус Христос. Per Christum Dominum nostrum.

Amen.

***

Какая тяжелая у меня голова.

Да и остальные части тела не лучше. Туловище весит, кажется, не меньше тонны, а руки, похоже отлиты из высокоуглеродистого чугуна — того и гляди сломаются под собственным весом. Еще немного — и можно с полным правом называть себя Человеком из стали.