Хеллсинг: Моя земля (СИ) - Александр Руджа

— Учебник говорит, что так нельзя, — согласилась я. — Сначала осмотр, разведка, периметр, и только потом — заход. Но пока мы тут стоим, задача все равно не выполняется… а город продолжает сидеть без света и тепла.

— Ну, вот только не надо вот этого тут… — поморщился Вадим. Никита молчал, поглядывая то на меня, то на него. — Город сидит… Можно подумать, я сам не отсюда. Можно подумать, у меня там не за кого волноваться.

— Но люди ведь ждут, — робко сказала я. — Свои. Наши.

Вадим долгим взглядом уставился на трубу. Наверное, представлял, как, если все пройдет благополучно, уже через пару дней из этой трубы пойдет густой серый дым, получающийся от сжигания мелкодисперсной угольной пыли, превращающей воду в пар, а пар — через турбину и генератор — в тепло и электроэнергию для целого города. Несколько тысяч людей, застигнутых зимой и войной в липком, ползучем, пробирающем до костей холоде.

Нас было мало, и мы были очень, очень молоды — мне, самой старшей, только-только исполнилось двадцать три.

— Ладно, — сказал Вадим, решительно дернув головой. — Давайте внутрь. Осторожно, аккуратно, с толком, чувством и, что характерно, расстановкой. Но в темпе. Потому что наших — тут ты права все-таки, Машка — надо спасать.

***

Конечно, внутри была засада. Рассчитанная именно на таких вот романтических разгильдяев, как мы — ломанувшихся внутрь без рекогносцировки и нормального огневого прикрытия. И развернутая по-умному — то есть так, что большую часть работы по собственному уничтожению сделали мы сами.

Внутри станция выглядела пустой ржавой скорлупой, опутанной сложной кровеносной системой труб и трубочек, тянущихся по всем трем этажам. Гигантские чаны непонятного предназначения закрывали обзор, а с дырявого потолка сочилась струйками вода. Грязный пол засыпала кирпичная крошка, шифер и куски листового железа с крыши, и еще какой-то непонятной судьбой принесенные ветки.

— Критических повреждений внутренней инфраструктуры не наблюдаю, — сказала я. — По-моему, серьезно чинить тут нужно только само здание.

— Это хорошая новость, — серьезно сказал Вадим. Он немного расслабился и уже спокойнее поглядывал по сторонам. — Пройдемся по этажам. Маша, ты на второй, Никитос — на третий.

— Где справедливость-то? — вздохнул пулеметчик, перехватывая свой тяжелый агрегат поудобнее. — По логике же боец с более легким снаряжением должен…

— Разговорчики!

Второй этаж был пуст и тих, с потолка облетала оставшаяся краска и падали крошки цемента, а в темных, сырых углах шевелились рваные бумажные тени. Коробка здания была брошена и необитаема — теперь это было совершенно понятно.

— На втором чисто, повреждения незначительны! — высунувшись из какого-то технологического окошка, прокричала я Вадиму в центральный зал. Справедливости ради, я обошла еще не весь этаж, остался еще маленький коридор за углом, но что там, за этим углом может таиться такого страшного и опас…

Мелодично звякнула тонкая металлическая струна растяжки. Упала и покатилась ко мне черная ребристая тушка гранаты. «Третий этаж — чисто!» — весело рявкнул откуда-то сверху, из другого мира, Никита, громко гупая своими ботинками. Страха не было совсем, было ясное понимание того, что пришла смерть — в закрытой со всех сторон кишке коридора бежать от осколков было некуда.

Растяжку установили со знанием дела, перед поворотом коридора, не доходя до него метров трех, в темной, неосвещаемой части. Бежать вперед — нельзя, за углом может быть еще одна граната, назад — бесполезно, догонят осколки. Я, похоже, поступила нестандартно, сиганув в ближайшее пустое, без стекол, окно. Наверное, смерть в полете показалась не такой страшной, как медленное умирание в пустынном полутемном коридоре?

Сработала моя задумка только наполовину. За окном, как выяснилось, был небольшой железный балкон, о него я и треснулась. Большое везение, казалось бы. Да только когда внутри бахнул взрыв, вся эта конструкция — коридор, балкон и все остальное — успешно рухнула вниз.

Вместе со мной.

Кажется, меня ненадолго все-таки вырубило — потому что, придя в себя, я обнаружила, что все уже, в общем-то, закончилось. И падение, и наша бесславная разведка, да и жизнь, похоже, подходила к концу. Где-то вдали короткими, экономными очередями слышалась стрельба, кто-то за пределами поля зрения громко, не таясь, перекликался, а меня плотно, надежно придавило к полу обрушенного балкончика изогнутыми, деформированными от падения поручнями. А на поручнях, сверху, для верности, видимо, лежал кусок бетонной плиты, так, что дышать я могла, да и ребра, судя по ощущениям, были целы, но тяжесть на груди давила и давила. И это, в общем-то, было хуже всего.

Автоматные очереди как-то внезапно затихли, хлопнул одиночный винтовочный выстрел. У нас винтовок не было, значит… значит, все. Как минимум, минус один. А судя по наступившей тишине, упавшей на глухие еще после падения и взрывов уши, скорее всего, минус все. Включая меня.

Боли я не чувствовала никакой, только сердце билось в груди как ненормальное, да руки и ноги била дрожь, которую никак не получалось прекратить. Шоковое состояние, слишком много адреналина в крови.

Где-то из-за головы послышались приближающиеся шаги. В голове все еще стоял звон, повернуть ее не получалось, так что оставалось только слушать. Человека два, максимум три. Шагают уверенно, ничего не опасаются. О чем-то коротко переговариваются — язык не разобрать. Потом уже под самым ухом заскрипел щебень и стало понятно — все, пришли.

— Ты гляди, что у нас тут образовалось, — порадовался кто-то. Я все еще видела плохо, белое небо из-за дырявой крыши слепило и забивало весь обзор, поэтому только самым краем глаза отметила черный смазанный силуэт где-то на периферии. — Девчонка!

— Бывает, — согласился второй голос. — Сепары сейчас всех гребут, людей у них мало. Но у нас нет половой дискриминации по этому вопросу. Девчонка или нет — застигнута с оружием в руках, значит, террорист и бандит, и подлежит ликвидации.

Лязгнул затвор.

— А может, оставим? — предложил, странно растягивая слова, третий голос. — Выбраться она отсюда навряд ли сможет. Пускай полежит… подумает о своем нехорошем поведении. Денька два.

Я почти не слушала. Шум в ушах не прекращался, и я понимала, что это такое — признаки начинающегося гидростатического отека легких. Он образуется даже без механического повреждения грудной клетки, просто за счет постоянной неослабевающей нагрузки, например, бетонной плиты на груди. Отток артериальной крови из легких постепенно слабеет, в то время, как приток остается на прежнем уровне, и в результате легкие буквально набухают кровью, вытесняя весь воздух. Такими темпами, думаю, у меня есть еще минут двадцать-тридцать, а потом у меня остановится дыхание, изо рта пойдет густая красная пена, и я умру.

Так что меры пресечения, которые выбирали уроды, меня, честно сказать, уже мало волновали.

Обладатель второго голоса — командир, надо полагать — некоторое время молчал. Взвешивал варианты, наверное.

— Нет, — решил наконец он. — Мы ж не звери какие. Все по закону должно быть, по правилам.

Он подумал еще немного.

— По-европейски.

В голове начинали путаться мысли. Почему так и не вышла на связь группа поддержки? Зачем Вадим послушался меня, мы же не должны были даже заходить? На базу сегодня должны были горючку подвезти, запустить дизель-генератор и нагреть воды на весь личный состав, баню обещали, а я тут лежу и умираю, черт, как не вовремя получилось…

Я истерически хихикнула. Хотя бы родителям не придется страдать, когда им скажут о последнем героическом бое их любимой Машки. Потому что нет у меня родителей. Кончились в тот самый день, когда какой-то уродский оператор «градов» решил выпустить свой пакет по частному сектору, по аккуратным рядам заросших деревьями кварталов.

— Веселая, — одобрительно заметили сбоку. — Люблю, когда веселые. Уходить из жизни надо легко, без сожаления.