Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

Облобызались трижды, как некогда там. В России.

Уже на следующий день Званцев получил на конспиративной квартире РОВсоюза советские паспорта, несколько бриллиантов, деньги. В командировочном удостоверении стояло: "СССР. Государственный Эрмитаж. Дирекция. 25 мая 1937 года. № 14. Научный сотрудник отдела западно-европейской живописи тов. Гузаков Арнольд Анатольевич командируется: Франция-Париж-Лувр - для изучения соответствующих разделов и договоренности об организации выставок. Срок командировки: 26.05.37-1.06.37. Замдиректора по научной работе". Подпись, отметки о прибытии и убытии - все было выше всяких похвал. Паспорта были изготовлены столь тщательно, что Званцев успокоился окончательно. "Надо же... подумал, может быть, впервые после исхода в 20-м, - надо же... Как конкретно и как странно: СССР - не Россия. Не Зимний, а Эрмитаж. Не обитель царской семьи, пусть и покинутая, а музей для "трудящихся". В который они приходят поглазеть на житье-бытье своих исконных, коренных врагов государей русских. Как важно, как необходимо, чтобы быдло глазело и радовалось: стерли. Без остатка. И все, что ни есть под сводами бывшего дворца, - теперь наше. Что ж, пройдет время, и они осознают, что наше - это всего лишь ничье, и что страшнее ничего и быть не может, потому что общее оно и есть "общее": в мерзком, свальном обладании женщиной или разрушительном необладании всем прочим..."

Я впервые в жизни столкнулся с подобным. Я никогда ничего в этом роде не слышал. И не читал. Не скрою: щеки вспыхнули и слезы брызнули. Для столь неподготовленного индивида, каковым, оказывается, был я - все это звучало непереносимо. Одно дело - фронда, несогласие, бравада (а что же еще?). Другое - откровенная ненависть, лютое неприятие. Да за что же? - вопрошал я себя, и ответ вдруг нашелся легко и непринужденно. У них отняли все: дворцы, дома, заводы, угодья. Это ладно. Один человек не может владеть Кировским заводом - как некогда господин Путилов. Не по пупку. Не в подъем. Но ведь у них отняли землю, на которой они жили. Воздух, которым они дышали. Убили близких. Разорили, разрушили устоявшийся быт. Чего там чеховский "Вишневый сад"... Там было только предчувствие гибели, странное желание закрыть глаза и ничего не видеть, и только звук лопнувшей струны, вдруг донесшийся с неба, предупреждал, взывал: остановитесь. Дело не только в вас и таких, как вы. Дело во в с е х... Но услады Парижа заслонили, желание сладенького - победило и здравый смысл, и традицию. Все кончилось. Что ж... Может быть, этот неведомый Званцев вправе т а к оценивать и СССР, и перемены. Нам что... Мы привыкли. А для него - в диковинку.

Ввалился Кувондык. Путаясь в узбекских и русских словах, растирая по бугристым щекам не то слезы, не то испарину, сообщил, подвывая, что "Цылу" только что задержала в кооперативе (мы так называем по старинке все магазины) милиция. Циля попросила взвесить колбасу, а когда продавец завернул оную в бумагу и положил на весы, принюхалась и громко заявила, что продукт воняет и что мясокомбинат, на котором засели вредители, желает отравить всех ленинградцев. Поднялся шум, кто-то расторопно сбегал за милиционером, тот молча взял идиотку за руку и увел. "Сто дэлт? - вопрошал Кувондык, - я, понимэш, об сибэ валнавайсь. Приддэт мылция, замэтэт, вах?" Успокоил, как мог. Но... Отчима нет, звонить некому, да и телефонов не знаю, вот, черт... Идти же в пикет милиции - ничего, кроме грыжи, не будет. Старая дура... Странно, что не подзалетела в горячие годы.

Кувондык смотрит вопрошающе-тревожно. Он не отстанет. И тогда, повинуясь внезапному порыву (может, то было озарение?), звоню лейтенанту госбезопасности Дунину. Будь что будет. Цилю нельзя бросить. Хоть и очень хочется...

Он на месте, обрадованно восклицает, услышав мой голос, он еще не догадывается, что я звоню совсем не для того, чтобы забить в гроб Лены последний гвоздь. Объясняю, что "замели" соседку, что она старая дура и по-русски говорит плохо, так как всю жизнь провела в местечке под Витебском. Вряд ли она - враг. Это недоразумение.

Он дышит в трубку, молчит, это молчание не обещает ничего хорошего. И тогда я пускаю в ход последний козырь:

- Я сын погибшего чекиста. Мой отчим - тоже чекист. Через полгода я буду поступать в специальную школу НКВД. Помогите. По-товарищески.

- По-товарищески... - звучит в трубке иронично. - Ладно. Но - долг платежом красен, Дерябин. Ты знаешь, чего я жду от тебя. Ладно. Через полчаса она будет дома.

Я не успеваю осмыслить - в какой капкан загремел. Я только утешаю себя тем, что "ради братьев своих, ради ближних своих". Ибо "несть еллин, ни иудей". И вдруг ощущаю, что слова Христовы - не звук пустой.

Входит рыдающая Циля. Бросает сумку с продуктами на пол. Бьется головой об стену. Кричит: "Гемахт, кус меин тохес!" И я утешаю ее, как могу. Я говорю: "Ты должна жить ради Мони. Он пропадет без тебя!"

"Пакет-пакет-пакет... - гудит в голове. - Лена-Лена-Лена..." Чертов лейтенант госбезопасности. Подловил. Крепко. И что мне теперь делать? Обратиться за советом? Не к кому. Напрячь извилины? Лейтенант из организации, ей нет равных, мне с нею не тягаться. Никому не тягаться, потому что банальность: сила солому ломит. Как бы поступил на моем месте поручик Бейдеман из драгунского Орденского полка? Революционер и нарушитель спокойствия империи? Листаю книжку, ничего похожего, но внезапно мелькает странная мысль: а если... Если подарить товарищу лейтенанту эту самую книгу? Конечно, обидно. И даже непорядочно по отношению к Лене: это последний, предсмертный подарок, а я... И все же, и все же... Она бы не стала меня ругать. Все же ценой этой книги я спас человека. Цилю спас, будь она неладна. Открыл наугад страницу нумер сто. Вверху: "Важно одно: хотя однажды, хотя на миг, попасть в безбрежное море и над собой увидеть безбрежное небо. И где бы и в чем бы оно ни случилось, нет силы заставить тебя позабыть, что ты видел". Н-да... Ничего. Неплохо. Только уже было. Князь Болконский видел такое небо и все понял. Ольга Форш идет в след, она не открывает новых путей. Но может быть, в романах о революции новых путей и нет?

Крамольная мысль...

И здесь замечаю отметки резкие ногтей. Пассаж отчеркнут. Ноготок дамский. Острый. Вряд ли Лены. Но вспыхивает безумное чувство. Любви. Утраты. И я целую едва заметную полоску. Я, оказывается, сентиментален...

Итак: к Анатолию. Немедленно. Хотя... Поздно уже. Вряд ли он в школе. А его домашнего адреса я не знаю...

Но мне везет: Анатолий проверяет наши сочинения, написанные накануне. Тема общая: "Я и страна Советов". Моя мысль в этом опусе заключается в том, что сто пятьдесят миллионов "я" и есть "страна Советов".

- Неплохая мысль, Сергей, - поднимает голову учитель. Он впервые меня так называет, и мне приятно. Это означает, что в хорошем смысле он чем-то выделил меня среди остальных.

Начинаю:

- Анатолий Вячеславович, у меня к вам весьма серьезная просьба. Если кто-нибудь, где-нибудь спросит вас о книге, которую вы мне дали, - так вот: вы мне ее никогда не давали и вы не понимаете, о чем идет речь. Я могу просить вас о любезности?

Молчит. Смотрит. Сомнений у меня нет, он выполнит мою просьбу. Он просто колеблется: спросить - в чем дело, или оставить так, как есть?

- Скажи... - начинает медленно. - Это связано... с Леной?

- Прежде всего - с нею. И с еще одним человеком. Это очень важно, иначе я бы не решился обеспокоить вас (хитро - он любит старинные обороты, фигуры. Пусть. Мне ничего не стоит).

- Хорошо. Мое молчание в любых обстоятельствах - поступок нравственный?

- Да.

- Я хотел сказать тебе... Ты много читаешь и уже немало знаешь. Только помни: знания закабаляют. Чем больше знаешь - тем труднее жить. Но тем и легче...

Мы прощаемся. Теперь я знаю, как поступить.

Еду к дому Лены. У нее во дворе типография. Всегда разбросано много бумаги: упаковочной, писчей. Лена вполне могла подобрать любой кусок, запечатать в него Ольгу Форш и прислать мне с нарочным. Этот нарочный, я это помню твердо, был парень лет шестнадцати, блондин с вздернутым носом и ярко-синими глазами. Главная примета: ямочка на подбородке, как у отчима... Пусть ищут...

Все складывается как нельзя лучше. Во дворе (уже смеркается, на меня вряд ли обратят внимание) подбираю хороший кусок упаковочной бумаги, но не с булыги, а из помойки, из глубины. Так надежнее. Вряд ли они станут проверять и сравнивать, ну, да ведь небереженого вертухай, то есть охранник, стережет...

Дома упаковываю, клей - стандартный гуммиарабик, в любом писчебумажном - навалом. На всякий случай беру тюбик и иду на Невский, там нахожу фаянсовую урну около Пассажа и бросаю улику на дно. Все.

Контрразведчик (как бы не преступник?) из меня получится несомненно. Теперь - позвонить. Я это сделаю завтра, перед школой. Литературы завтра нет, остальное... Будет "уважительная" причина пропустить.

А пока - к столу. Ярко светит настольная лампа, вдалеке, над площадью Урицкого синий сумрак и черный силуэт с крестом. Что-то там поделывает капитан Званцев?