Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

Весь обратный путь мы молчим. Я не могу простить Тане походя брошенное "не валяй дурака". Так говорят только тому, кто совсем безразличен. Совсем. Мне хочется заплакать от обиды и унижения. Хотя...

Что это значит: "не могу простить"? Я, кажется, попался. Потому что не может простить только тот, кто не любит. Я всегда говорил себе: люблю. Люблю эту маленькую девочку с синими глазами. Не потому, что она напоминает, похожа на ту, ушедшую навсегда. А потому, что... Нет. Просто. Без всяких "потому". Любовь истинная не нуждается в обоснованиях. Она любовь...

Свердловск. Идем пешком. Мимо дома Ипатьева. Вот, бездна открыта. До конца. И разве не должна гибель безвинных соединить нас? Разве это не так?

Таня останавливается.

- Возвращайся домой. Скажи отчиму, что любимую женщину удерживают любой ценой, даже ценой собственной жизни. Пусть едет в Ленинград. Пусть упадет на колени перед Ниной Степановной. Пусть молит о прощении. Милый, милый Сережа... Вам не жить друг без друга. Остальное - мелочь, чепуха. А теперь прощай.

- Но... - Я пытаюсь что-то сказать, беру ее за руку, - почему ты говоришь о них? О них, а не о нас?

- Потому что у них есть будущее, а у меня - нет.

Ценой собственной жизни... Она права.

- Таня! - бросаюсь к ней, - Таня, не уходи, я люблю тебя!

- И я тебя люблю. Прости Сережа. Ты все поймешь. Не суди меня.

Она уходит. У меня каменные руки и ноги, я не могу сдвинуться с места, хотя и понимаю: рухнуло все. Все...

Я сдал все экзамены; когда Анна Петровна вручала мне свидетельство об окончании десятого класса - она улыбалась так искренне, так радостно, что я забыл на мгновение обо всем. Впереди открывалась другая, неведомая жизнь, я не мог ей радоваться, какая уж тут радость, но ведь то, что должно наступить, увлекает помимо воли, потому что оно - загадка.

Поговорил с Трифоновичем. Он слушал меня, темнея лицом, наконец сказал:

- Ты ведь мальчик еще... Откуда это в тебе?

- Это не во мне. Это в... Ладно, не имеет значения, потому что прошлое не поправить. Но ты еще можешь поправить все! - Спросил: - Что со... Званцевым? Если можешь - расскажи.

В глазах отчима буря. Но он умеет владеть собой.

- Ладно. Я даже не спрошу - откуда ты о нем знаешь. Крепкий мужик... Он вызывал невольное уважение. Странно... Они борются за фантом.

- Нет. Не за фантом. Они хотят знать - жива или мертва царская семья.

- Ты... сошел с ума...

- Нет. Для них это важно. Они надеются, что когда-нибудь здесь, у нас, все переменится. И тогда кто-то из тех, кто остался, - вернется, может быть...

- Кто... вернется?

- Новый царь. Все в руках Божьих. Так что с ним?

- Отправили в Москву. "Что с ним..." Догадайся... Так что же... Они узнали? Живы или мертвы... Романовы.

- Узнали. Романовы мертвы. Все.

Он смотрит не то удивленно, не то восхищенно.

- Ты плохо кончишь, Сергей.

- Скажи... Если, конечно, такой вопрос возникал. На подоконнике смертной комнаты кто-то сделал надпись из четырех странных знаков... - Я увидел, как он снова напрягся. - Это не они, отчим. Это мой собственный вопрос. Любопытство школьника, уж прости.

Он взглянул с усмешкой:

- Любопытство, говоришь? Ладно. На третьем допросе Званцев заговорил о роли евреев в нашей революции. Его допрашивал следователь Эпштейн, и я видел, как он ждал чего не то... Ну, мол, все вы тут. Званцев говорит: "Там была надпись. Ее сделал Юровский..." Эпштейн к потолку: "Чего несете? Вы этого знать не можете!" И тогда Званцев говорит: "Юровский учился в хедере, еврейской школе, и древний алфавит знал. А позже - подзабыл. Но кроме того - он был фельдшер и потому знал и латынь. Так вот: там, среди трупов на полу, он напряженно вспоминал и кое-как вспомнил и то и другое. Написанное им читается по-еврейски, справа налево, и означает латинское слово "вале", "будь здоров". Эпштейн побелел: "Это вы придумали, чтобы опорочить нашу революцию!" Званцев пожал плечами: "У евреев, как и у всех остальных, каждая буква - всего лишь звук. Четыре звука дают "вале". Потолковать об Ювенале, в конце письма поставить "вале"... - Отчим сжал губы: - Еще вопросы?

...Путь в Ленинград не слишком долог, отчим взял отпуск всего на неделю. Всю дорогу он пытался вызвать меня на разговор, но я молчал. О себе и своих "художествах" - пожалуйста, но о других - "злейших врагах советской власти", как их называют в Чека, и отец - он тоже называл их так, и отчим тоже... - нет. О них - ни слова.

Замелькали пригороды, и вдруг я почувствовал, как нечто тяжелое вползает в душу, останавливает сердце, обволакивает, словно саван. Отчим заметил.

- Что с тобой?

- Так...

Что я ему объясню? В предопределение и прочую "чушь" никто из них не верит. "Поповщина" - вот их жизнерадостный ответ. Но на этот раз с отчимом что-то произошло.

- И все же... - Отчим тревожно вглядывается. - У тебя такое... такое лицо...

И вдруг я говорю:

- Все заканчивается, отчим... Нет. Все уже закончилось.

Я вижу, что он понимает скрытый смысл моих слов. Страшный смысл...

Домой едем на трамвае. Город, любимый город, здесь прошла моя недолгая жизнь, здесь я увидел странные сны, и душа открылась навстречу счастью...

Входим, коридор пуст, квартира похожа на покинутый корабль. Отчим отправляется на кухню ставить чайник, я распаковываю чемоданы и вдруг...

Звонок в дверь. Резкий, отрывистый, я знаю, кто так звонит...

Успеваю записать эти последние строчки. Бегу в коридор, отчим уже здесь, лицо у него серое, глаза стеклянные.

Он тоже все понял. Переглядываемся, и я открываю дверь...

В 1990 году судьба привела автора в Ленинград, на киностудию "Ленфильм", автор снимал здесь кино по собственному сценарию - странную художественно-документальную эпопею о крушении царской России, гибели семьи и ее людей, а также обо всех явных и тайных обстоятельствах, кои привели к трагедии.

К сожалению, трагедия оказалась длящейся, нескончаемой. События революции и Гражданской войны погубили в итоге более ста миллионов россиян (здесь и погибшие в Великой Отечественной войне, и неродившиеся). Хотелось понять - почему. И рассказать об этом в фильме.

Во время поиска "натуры" автор оказался в ближнем ленинградском пригороде, у высокого глухого забора. Он тянулся далеко-далеко, кое-где были нарисованы известью православные восьмиконечные кресты.

Впустили не сразу, после долгих переговоров (девяностый год шел, а наследники товарища Дзержинского все еще сопротивлялись открытию своих мрачных тайн). Но вот сторож отворил калитку. За ней был обыкновенный еловый лес.

Он был мрачен, ели шумели (показалось, что где-нибудь на даче они шумят совсем иначе), трава шелестела под ногами. То здесь, то там встречались врытые в землю кресты или памятные надписи на дощечках, прибитых к елкам. Наверное, страждущих родственников (некогда казненных здесь людей) впустили первыми.

А под ногами - куда ни ступи - кладбище жертв самой человечной на земле власти.

Поговорили со сторожем. Он отвечал неохотно, но постепенно разговорился. Странно. Под ногами лежал министр госбезопасности СССР Абакумов и многие-многие другие - мученики и истязатели.

Где-то здесь Званцев, Дерябин, Веретенниковы и Карсавин, Нина Степановна и ее второй муж, чекист Полюгаев.

20 декабря 1917 года Владимир Ильич построил удивительную мельницу. Она работает до сих пор. Пусть по-другому. Но слишком велика сила инерции, сила привычки. Вождь верно отметил когда-то, что это - самая страшная сила на земле