Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

Вспомнил Великий исход: дымили корабли на рейде, и плавно раскачивала волна лодки с солдатами и офицерами. "Мы скоро вернемся", - летело над палубами, лебедки поднимали лошадей, цивильная толпа давилась перед ощетинившимся кордоном, счастливцы, которым удалось пройти, сталкивали друг друга и срывались с трапов, следом плюхались в воду баулы и чемоданы, стон и крик стояли кладбищенские... А впереди был чужой берег, чужая, непонятная земля, голод, холод, страдание. Вместе с другим оказался в Галлиполи; когда вывели на поле и среди камней и сбивающих с ног ветров предложили разбить лагерь - даже суровый Кутепов дрогнул. Но - ничего, русский человек двужилен и преисполнен жаждой жизни. Приспособились. Строили армию - в робкой уверенности, что не без милости Господь; хоронили умерших, ставили кресты и даже часовню воздвигли из камней - исполняли долг, потому что без него нет армии...

Иногда удавалось вырваться в Стамбул. Суетный многоликий город чуть-чуть обрусел, доносился голос Вертинского: "Я сегодня смеюсь над собою..." Проститутки, вино, марафет - все бывало, одного только не было: милой родины. Однажды Званцев осознал: и не будет. Никогда. Потому что виновны. Тем, кровавым, с кровавым флагом, который пусть и невидим и невредим от пули - тем настанет свой черед, и они поплатятся за то, то вздыбили и раздавили Россию. Цена для них будет непереносимо велика. И сколько бы ни пытались забыть, свалить на "темные силы", никто и ничто не забудется. Никогда...

Но эти мысли не утешали - наоборот: чем больше ощущал Званцев, что прощения не будет, не будет исхода вечно длящемуся страданию - тем больше портилось настроение. Однажды, услышав, как с вершины минарета Айя-Софии кричит муэдзин: "Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет Пророк Его!" - подумал горестно: они живут. Они благоденствуют. Хотя ничтоже сумняшеся вырезали в одну ночь два миллиона ни в чем не повинных армян. А мы - мучаемся. За что?

И ответил: просто все. За то мучаемся, что д о п у с т и- л и. Прикосновение к Помазаннику дозволили. И этим сказано все...

...А смертный лес шумел, и плыли высоко в небе облака - жизнь продолжалась. Зачем? Те убийцы, и мы такие же, и оттого обречены.

И еще вспомнил: разговор с перевербованным НКВД Климовым. Как это он? "Агенту этому все доступно! Он... Она вне всяких подозрений!" Вот: о н а... Это местоимение употребил и "Федор Алексеевич". Что ж... Точка".

Таня долго молчала, всматриваясь в мое лицо сквозь нервно прищуренные глаза. Серафима Петровна расставляла чашки на столе - мы собирались пить чай.

- Варенье и сахар - в буфете, - сказал я. - К сожалению, больше ничего нет.

Серафима махнула рукой, чай был нужен для того, чтобы хоть немного отвлечься. Сели за стол, Таня вертела чашку в руках, я видел, что говорить ей не хочется.

- Это тайна, так?

- Нет. Но ты вряд ли поверишь, а доказательств у нас нет.

- Все равно.

- Тогда - слушай...

Странным был ее рассказ. Вера Сергеевна - дочь русских эмигрантов двадцатого года. Родилась в России, в Петербурге, в 1910-м. Окончила немецкую школу, прекрасно говорила, писала, разговаривала по-немецки. Когда ей исполнилось двадцать лет, в 1930-м, примкнула к гитлеровскому движению, стала членом НСДАП. Позже ее пригласили в Главное управление Имперской безопасности - референтом по русским проблемам. Немцы желали знать настроения русских эмигрантов, особенно - военных. В 1935-м Веру подставили Веретенникову, она вышла за него замуж. Гестапо преследовало единственную цель: иметь в среде активных русских монархистов своего надежного человека. Это удалось: у Кирилла Веретенникова от жены (она и в самом деле была у него третья. С первой он разошелся еще в России, вторая оставила его сама, уйдя к ловкому коммерсанту) секретов не было...

- И немцы организовали их приезд в СССР... - проговорил я, мертвея не то от обиды, не то от страха. Таня заметила:

- Я тут ни при чем. - Она настойчиво-раздельно проговорила все три слова, как бы стараясь подчеркнуть свою непричастность. - Немцы поставили задачу: выйти на человека из РОВсоюза - у них имелась информация.

- Ты рассказываешь так, как будто сама всю жизнь прослужила... - убито произнес я.

- Не говори чепухи. Так вот: бурную деятельность - поиск старых связей, друзей - Веретенниковы развили сверх всяких ожиданий. Они были очень неосторожны...

- Они ведь обыкновенные русские люди... - вступила Серафима. - Навыков специальной работы у них не было. Они даже Лену взяли с собой - для убедительности...

- Как же они попали в СССР? - Я переставал верить. Ерунда. Такого просто не может быть.

- Ты сильно удивишься. Мы подходим к главному. РСХА договорилось с НКВД, - сказала Таня.

- Ты... Ты врешь! - заорал я.

- Я говорю правду. Немцы боялись и восстановления монархии, и монархических настроений в СССР. Они считали, что при большевиках, при "национальных республиках", обилии евреев в руководстве страны - СССР рухнет при первом же немецком ударе! Большевики в свою очередь убеждены, что если война и будет - монархические иллюзии внесут разлад в монолитное советское общество. Поэтому интересы совпали... Ты не знал?

- Глупый вопрос...

- Наиболее активных противников Гитлера, которые жили здесь, НКВД или уничтожил, или выдал гестапо. Таково соглашение... Мы ни о чем не догадывались. Только в самое последнее время раскрылись глаза. Но было уже поздно.

- А ты была слишком мала... - улыбнулась Серафима Петровна, покачала головой. Должно быть, в ее сознании не умещалось, что два сопляка вроде меня и Татьяны вообще могут вести подобные разговоры...

- Я думаю, что Званцев не поверил угрозе "Третьей"... - сказала Таня.

- Кольцо? Это из-за кольца у нее такая кличка? - догадался я.

- И кольцо - тоже. Дамская выходка... Не поверил и погубил всех. На их языке это называется не кличкой. Это - псевдоним.

- А... А где Званцев теперь? - У меня перехватило дыхание. Вот оно, сейчас они мне преподнесут.

- Он не вернулся из Екатеринбурга. Мы думаем, что он либо погиб...

- Либо арестован, - вступила Серафима. - Разумеется, контрразведкой. Если же это правда и он... как это? Установлен?

- Установлен он еще до своего первого ареста. Он же вышел на проваленную явку, - гордо объяснил я.

- Пусть так... Значит он в Екатеринбургском... Свердловском НКВД. Ты и Таня едете туда. Званцеву надо помочь. Постарайтесь сделать это.

- Но как? - Я удивился так искренне, что Таня рассмеялась:

- Где теперь служит твой отчим, Сережа?

Вот это да-а... Но ведь глупо. Отчим никогда не пойдет на предательство. И я никогда не толкну его на это.

Таня словно услышала мои мысли:

- Никого и никуда не нужно толкать, Сережа... Иногда человеку достаточно просто объяснить.

Я вспыхнул, щеки пошли пятнами:

- Замолчи! Он честный человек! Он не предаст!

Она смотрела на меня сочувственно, нежно - так смотрят на больного, которому желают скорейшего выздоровления.

- Это его дело. Никто не собирается наступать на горло. Но ведь ты понял однажды: большевистская система преступна. Они все преступники: Ленин, Сталин, Гитлер, Муссолини...

Что ж... Логика в ее словах была.

Серафима ушла, мы с Таней отправились в Летний и долго бродили вдоль Лебяжьей канавки. На другой стороне Марсова привычно желтели казармы лейб-гвардии Павловского, где-то неподалеку играл оркестр.

- Слышишь? - спросила Таня.

Это была песенка о Татьяне: "Помнишь дни золотые..." В исполнении духового оркестра она звучала томительно-печально, и у меня сжалось сердце. Рядом стояла удивительная девушка, я любил ее, я знал это, но я молчал. Потому что чувствовал: мысли мои глупы, бессодержательны и даже смешны. Революционеры отреклись (лучшие из них, это правда) от личной жизни - во имя борьбы за будущее. Но эта борьба привела к власти негодяев. Наивные романтики революции умерли в муке у позорной стены, один за другим. "Чей путь мы собою теперь устилаем..." - эти стихи все чаще и чаще звучат в ушах. Мы не живем. Мы снова, в который уже раз боремся. За миф, фантом. Для себя, своих потомков, для всех...

Но ведь всем это не нужно. Киножурналы показывают идущих по Красной площади. Их лица озарены светом неземной любви к угристому грузинцу, оплывшему Кагановичу, всем остальным. Сколько нас, думающих о несчастье своей родины? Трое? Пятеро? Пятьдесят? Сто семьдесят миллионов в огромной стране радовались плакатам: "Смерть врагам народа!" Пусть эти враги вчерашние палачи России, пусть. Но как сладострастно повергает народ вчерашних кумиров, как радостно, с кликами, втаптывает их в грязь...

Нет. Мы ничего не добьемся. Ничего. Нас никто не услышит, не поймет. Неужели Горький верил в свой романтический вымысел: "...но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни"? Не верил. Ведь наступил на сердце Данко осторожный человек. И на наши сердца тоже наступят осторожные люди. Потому что их - большинство.

Милый город... Я смотрел на Таню, я видел, что она испытывает такие же чувства. Наверное, мы оба понимали в тот краткий миг, что впереди не только неизвестность пути, но и многое-многое, страшное...