Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

Членов парткома охватило волнение, в котором Гризул почувствовал нарастающий протест. Поправив очки, он с невозмутимостью уверенного в себе человека продолжал:

- Давайте посмотрим на это трезво, с позиций сегодняшнего дня. Я не думаю, чтоб кто-нибудь из вас считал, что Постышев был арестован на основании какого-то мальчишеского заявления. И смею вас уверить, что оно, несомненно, не фигурировало в деле Постышева. Поступок Маринина объясняется очень просто. К нему обратились… он подписал, искренне веря, что совершает благородный, патриотический поступок.

- Подписывать заведомую клевету вы считаете благородным поступком? - задвигался на стуле Варейкис. Темная глыба качнулась на светлом фоне окна.

Гризул не успел открыть рот, как его перебил Посадов:

- Позвольте вас спросить, Николай Григорьевич, я продолжаю реплику Яна Витольдовича: в таком случае, что же вы называете подлостью, если вы заведомую клевету выдаете за благородство?

- И патриотизм! - выкрикнул Шахбазов.

- Он, как и все мы, здесь сидящие, верил Сталину, - спокойно продолжал Гризул, но его снова перебил репликой Лугов:

- Он не верил! Он сам говорит, что потому и в партию не хотел вступать.

- Это была, по-моему, оговорка, - ответил Гризул. Незаметно он все глубже втягивался в полемику, давая волю чувствам. - Товарищи, надо исходить из реальной обстановки, из конкретной действительности. Мы же не исключаем из партии тех, кто во время культа совершал куда более серьезные проступки, опять-таки в силу известных исторических условий, а не по злому умыслу.

Глебов без труда разгадал не столь уж хитрый, сколь подлый ход Гризула, который речь свою закончил так:

- Маринин работает на нас. Он идет в партию, желает быть в наших рядах, и мы не имеем права в этом отказать ему. В конце концов, наш долг, наша обязанность помогать таким товарищам, как Маринин, воспитывать их, а не отталкивать.

И не успел он сесть, как этот эффектный конец его речи был подпорчен неожиданной репликой молчавшей аппаратчицы Кати Литвинец:

- Партия - не колония для трудновоспитуемых, Николай Григорьевич. Партия - передовой отряд, авангард. Коммунист - это пример совести, честности, порядочности. А я не верю Маринину. Не верю!

- Вы хотите слова? - обратился к ней Глебов.

- Я уже свое слово сказала, - покраснев, ответила Литвинец. - Я буду голосовать против.

Поднялся директор. Посмотрев на Глебова, попросил слова. Борис Николаевич начал негромко и неторопливо:

- На собрании я воздержался при голосовании. И если бы меня спросили почему, я, пожалуй, не смог бы тогда ответить. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что не дорос товарищ Маринин до высокого звания коммуниста. Теперь я вижу - чутье мне не изменило. Меня несколько удивляет позиция Николая Григорьевича, его попытка оправдать поступок товарища Маринина. И попытка, прямо скажу, безнадежная. Товарищ Литвинец сказала коротко, но ясно, и я с ней согласен. Партия - авангард народа, и она принимает в свои ряды достойных. Я считаю, что товарищ Маринин не достоин быть в ее рядах.

Затем слово взял Посадов.

- Вопрос, по-моему, совершенно ясен и не требует длинных речей. Товарищ Гризул меня, как и Бориса Николаевича, тоже удивил, поэтому я и задал вопрос: что ж такое подлость, если считать поступок Маринина благородным? Товарищ Гризул готов во всем винить Сталина, в данном случае и в том, что Маринин написал ложный донос… на Постышева.

- Не написал, а подписал, - поправил Гризул.

- Это не имеет значения, - отмахнулся Посадов и, сделав паузу, повысил голос: - Подписал - значит, отвечает! Не могли ж писать одновременно трое. Писал один, подписали все вместе!.. Я хочу сказать еще вот о чем. В течение трех лет мне приходилось сталкиваться с Александром Александровичем по работе. Часто слышал от него достаточно резкие слова о произволе и беззаконии в годы культа, о репрессиях и невинно пострадавших. Как-то слишком много, к месту и не к месту, по поводу и без всякого повода говорил об этом Александр Александрович. Я, грешным делом, подумал, что в этом есть что-то личное: не пострадал ли сам Маринин? Оказывается, нет, наоборот, писал доносы на невинных людей, коммунистов. Я знал Павла Петровича Постышева, поистине выдающегося деятеля партии. Мне больно сознавать, что к его репрессии приложил свою руку человек, который работает рядом со мной. Давайте называть вещи своими именами. Русский язык, пока его, слава богу, не изуродовала реформа, богат. В нем есть слова, которыми можно точно назвать поступок Маринина, - подлость и лицемерие.

Он разволновался и, тяжело дыша, сел, сжимая и разжимая кулаки. Наступила напряженная тишина, которую после паузы нарушил голос Глебова:

- Кто еще хочет говорить?

- А о чем, Прокопыч? И так все ясно. Надо голосовать, - ответил Лугов.

- Я хочу сказать несколько слов. - Глебов поднялся, заглянул в листок, лежавший перед ним. - Большую часть из того, что мне хотелось сказать, уже высказали другие товарищи. Это произошло потому, что мнения на этот счет у нас едины, точки зрения сошлись. Меня тоже удивило выступление Николая Григорьевича.

- Я говорил искренне и остаюсь на своей точке зрения, - вставил Гризул.

- Это ваше право, - продолжал Глебов. - Точно так же, как и мое право иметь собственное мнение по поводу вашей точки зрения. Вот вы, Николай Григорьевич, утверждаете, что товарищ Маринин - отличный работник идеологического фронта, воспитатель масс, или, как он сам себя назвал, "донор духа". Позвольте не согласиться с этой оценкой. Мне она кажется слишком завышенной. По-моему, нередко Александр Александрович направляет молодежь не в ту сторону, и линия, которую он проводит в вопросах культурно-массовой работы, - это не линия партии. Я имею в виду вечера, на которые приглашались не воспитатели, а, скорее, растлители. Душок ревизионизма нет-нет да и проявляется в деятельности товарища Маринина, о чем мы с ним уже не раз беседовали… Не хочу повторяться, об этом уже говорилось. Я никак не могу поверить, товарищ Гризул, что Маринин совершал свой поступок из благородных, патриотических побуждений. Вы меня простите, но это звучит цинично.

- А в нем все - сплошной цинизм, - бросил реплику Варейкис.

Никто не понял, кого он имел в виду - Гризула или Маринина. Не отвлекаясь, Глебов продолжал:

- В любые времена, в любой обстановке заведомая ложь считалась подлостью. И в те времена, о которых напомнил нам товарищ Гризул, были люди, которые, рискуя жизнью своей, отказывались давать ложные показания. А тут, видите ли, - патриотизм. Патриотизм, Николай Григорьевич, - это то самое, чего так недостает в работе нашего Дома культуры и его директора.

- И председателя общественного совета, - опять вставил Варейкис, имея в виду Гризула.

- А вечер, посвященный Дню Советской Армии! - невольно сорвалось у Гризула.

- Лично я не склонен считать его удачным, - ответил Глебов. - И тут наша вина, моя и ваша, Николай Григорьевич, как председателя совета. Занялись мы другими делами и не поправили товарища Маринина.

- А в чем вы считаете его неудачным? - Гризул заерзал на стуле. - Речь шла о советском патриотизме, о подвиге.

- Да, о подвиге, - повторил Глебов. - В слишком одностороннем толковании. В сущности, не ратному подвигу советского воина, а мужеству военнопленных был посвящен этот вечер. Именно об этом, и только об этом говорил и бывший советский офицер, затем узник гитлеровского концлагеря, и писатель, посвятивший все свое творчество теме военнопленных. Я ничего плохого не хочу сказать о военнопленных: судьба их поистине трагична, многие из них были настоящими советскими патриотами, проявили мужество и стойкость. И не зря наш замечательный скульптор Петр Васильевич Климов мечтает создать памятник мужеству узников фашизма. И при всем этом мы должны воспитывать нашу молодежь на примере тех, кто не поднял руки перед врагом, а сражался до последнего вздоха. Вы простите меня, что я несколько отвлекся. У меня на погранзаставе в первый день войны произошел такой случай. Два пограничника, Леон Федин и Гаврик Гапеев, были в наряде в роковое утро 22 июня сорок первого года. Лицом к лицу столкнулись с фашистами они в первый час войны. Федин поднял руки и сдался в плен. Гапеев умер, как герой, положив больше десятка фашистов, сорвал атаку ценой своей жизни! Тяжело сложилась судьба Федина. Бежав из плена, он сражался в тылу врага, в бою потерял зрение. В сущности, он спас мне жизнь. Но я отдаю предпочтение подвигу Гаврика Гапеева, который остался верен военной присяге.