Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

"А с Глебовым надо кончать", - твердо решил Николай Григорьевич.

В это время Емельян Глебов в своем кабинете разговаривал с Борисом Николаевичем и Яном Витольдовичем, которые задержались после парткома. Старый рабочий коммунист Варейкис, человек резкий, но справедливый, не мог понять позиции Гризула в отношении Маринина.

- Хорошо, мы знаем: у них старая дружба, приятельские отношения и все такое. Но есть же еще партийность! Есть или нет, скажите? - настойчиво спрашивал Ян Витольдович директора и секретаря парткома.

- Вы его лучше знаете, давно с ним работаете, - улыбнулся Борис Николаевич.

- Да я-то знаю. Другие не хотят знать. Считают его примерным инженером и коммунистом. В активе ходит. А инженер он плохой. Дилетант и белоручка. Языком работает, для рекламы. Он умеет пыль в глаза пустить.

Борис Николаевич вздохнул и раздумчиво покачал головой. Присмотревшись к Гризулу за короткое время совместной работы на заводе, он все больше склонялся к мнению председателя завкома.

- Хорошо, - вдруг отозвался Глебов, - если это так, как вы говорите, а мне думается, что в этом есть солидная доля правды…

- Все сто процентов, - перебил Варейкис. Он любил вставлять реплики.

- Почему же нам не развеять миф о Гризуле? Доклад он сделал убогий, жалкий. Мне даже неловко было за него. Старик Лугов и молодой инженер Кауров и то куда серьезней говорили.

- Емельян Прокопович, - Борис Николаевич взглянул на Глебова, - вам, как бывшему работнику райкома, должно быть, ведомо, что не так просто развенчиваются мифы. У Николая Григорьевича сильная рука.

- Где? - стремительно спросил Глебов.

- Там, - директор кивнул на потолок.

- В небесах, - добавил Варейкис, и этот намек всех рассмешил.

- Сегодня снова звонили, - сообщил директор, - просили оформить ему командировку за границу,

- В седьмой раз! - воскликнул Варейкис. - Почему ему?

- Да, действительно, почему? Чем он лучше других? - спросил Глебов.

- Языки знает, - отозвался Борис Николаевич.

- Разве только он один знает? - возразил Глебов. - Насколько мне известно, вы, Борис Николаевич, тоже знаете. Я, например, немецкий знаю.

- А он знает франко-итальянский, - с иронией сказал директор.

- Есть такой язык? - поняв шутку, спросил Глебов.

- Почему бы ему не быть? - ответил директор. - Есть же франко-итальянские кинофильмы.

- Шутки шутками, товарищи, а дело серьезное, - поднялся со стула Ян Витольдович и зашагал по кабинету.

- Шутки, они тоже разные бывают. - Борис Николаевич вздохнул и добавил многозначительно: - Бывают и горькие.

- Я не подпишу рекомендацию, - заявил Глебов.

- Я тоже, - присоединился Варейкис.

- Пусть поедет Кауров, - предложил Глебов. - Молодой инженер, толковый работник. Начальник цеха. Я думаю, что от его поездки будет больше пользы.

- Подпишете. И вы и я - весь треугольник подпишет рекомендацию. И поедет главный инженер, - с унылой уверенностью произнес Борис Николаевич. - Потому что едет он по персональному приглашению: не Каурова, а Гризула приглашают итальянцы.

- Персонально? - переспросил удивленный Глебов.

- Именно. Его знают там. А Кауров что - зачем им какой-то Кауров! Так что подпишем.

Это прозвучало как веление рока, как неизбежная напасть, с которой приходится мириться. И потому они предпочли больше не говорить на эту тему, не бередить незаживающую рану.

Идя домой, Глебов продолжал думать об этом разговоре. Дать руководителям предприятий больше самостоятельности. Эти идеи уже давно бродят в рабочей среде. Разумные, рано или поздно они пробьют себе дорогу, сама жизнь поставит их на повестку дня. Но тот факт, что Гризул с особым рвением говорил о предоставлении директорам заводов большей власти, Емельяна настораживал. Он понимал, что Гризул и здесь видел личную заинтересованность, выгоду для себя. Какую? Гризул теперь был ясен для Глебова. "Если произойдет реорганизация в руководстве промышленностью в желаемом направлении, - рассуждал Глебов, - то Гризул и ему подобные непременно будут рваться в директора. Любой ценой - только бы получить пост самостоятельного руководителя предприятия, облеченного доверием и властью".

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. МОЗАИКА

После долгого, почти годичного перерыва Посадов собрал труппу народного театра. Это была вступительная беседа режиссера, на которой Алексей Васильевич изложил свои принципы, требования к актерам и цели театра. Многое из этого им было уже сказано три года назад, когда из кружков художественной самодеятельности образовался театр. Посадов решил повторить это сейчас перед значительно обновленным составом труппы.

Роман Архипов и Коля Лугов, занятые учебой в институте, вынуждены были уйти из труппы. Саша Климов остался; хотя он и готовился поступать в институт, но надеялся везде управиться.

Алексей Васильевич пришел на встречу по-особому собранным, одетым в новый костюм. Во всем его облике была печать праздничности. Говорил он, сидя за столом, напряженным от волнения голосом, иногда сверяясь с записями, сделанными крупным, размашистым почерком в толстой тетради, лежавшей на столе. Его состояние с первой же фразы передалось слушателям, которых собралось в небольшой комнате человек тридцать. Он говорил о роли театра в общественной жизни, о том, как по-разному понимают цели и задачи театра: для одних это был просто балаган, для других - храм искусства. И если балаган немыслим без пошлости и дешевого развлекательства, то храм не терпит ни крупицы того, что оскорбляет высокое чувство человеческого достоинства, не терпит фальши и цинизма.

- Мы хотим видеть театр таким, каким видели его гении сценического искусства Шекспир и Сервантес, Гоголь и Щепкин, Чехов и Станиславский, - рокотал крепкий, тугой голос Посадова, а светлые голубые глаза его теперь казались темными и суровыми. - После представления искусной и правильно поставленной комедии зритель уходит из театра, восхищенный происшествиями, умудренный рассуждениями, предупрежденный против плутней, наученный примерами, возмущенный пороками и влюбленный в добродетель, ибо хорошая комедия обязательно пробуждает эти чувства даже в примитивной душе. Это слова великого Сервантеса. Театр - школа воспитания масс. Он воспитывает человека, возвышает его и очищает. Михаил Семенович Щепкин как-то сказал: "По званию комического актера мне часто достается представлять людей низких, криводушных, с гаденькими страстями; изучая их характер, стараясь передать их комические стороны, я сам отделался от многих недостатков, и в том, что я сделался лучше, нравственнее, я обязан не чему иному, как театру".

"Театр - это любимая женщина, - говорил корифей русского, реалистического театра Константин Сергеевич Станиславский. - Театр - это любимый ребенок; бессознательно жестокий и наивно-прелестный. Он капризно требует всего, и нет сил отказать ему ни в чем. Театр - это вторая родина, которая кормит и высасывает силы. Театр - это источник душевных мук и неведомых радостей… Театр - это самая могущественная кафедра, еще более сильная по своему влиянию, чем книги и пресса. Эта кафедра попала в руки отребья человечества, и они сделали ее местом разврата. Моя задача, по мере сил моих, очистить семью артистов от невежд, недоучек и эксплуататоров".

Мы с вами, дорогие друзья, будем строить свой театр по заветам Станиславского, будем работать по его системе.

Алексей Васильевич встал, хмуро опустил голову и, подумав, глухо сказал:

- В нашей работе был перерыв. Я много думал о судьбе заводского театра. И пришел к выводу, что наш театр будет иметь успех только в том случае, если мы найдем для него отличный, оригинальный репертуар. Нам нужен театр мысли, а не протокольных фактов, как говорил Станиславский. Мы будем ставить спектакли большой жизненной правды. Кроме репертуара должно быть высокое профессиональное мастерство. Без этого нет спектакля, нет театра. А мастерство достигается непрерывным трудом, вечным поиском. Однажды Станиславский увидел на репетиции спектакля "Взятие Бастилии" в массовой сцене скучающих статистов. Он, человек выдержанный, ровный, обладающий большим тактом, рассвирепел, разразился огненной речью, резкой и беспощадной. "Гордостью Художественного театра были народные сцены. А вы хотите равнодушным отношением к народным сценам, скучающими лицами, вялыми ритмами лишить нас того, что мы накопили за двадцать пять лет. Этого не будет! - кричал Константин Сергеевич. - Я потребую тогда закрыть театр… Я не потерплю распущенности и халтуры на сцене. Я не желаю видеть - не имею на это права - скучающих физиономий на сцене!"