Вот тако-о-ой! - Эдна Фербер

Говорили эти барышни между собой на отвратительном жаргоне и так визгливо, что ушам слушателя приходилось невмоготу:

– Я бы не пошла, если бы он меня и пригласил, но он, во всяком случае, мог бы хоть колечко мне подарить. Я его считала порядочным человеком. Досадно!

– Да. А он что тебе говорит?

– О, он смеется!

– И ты пошла?

– Я? Нет! За кого ты меня принимаешь?

– Отчего же? Он славный мальчик.

Однако в этой компании Дирк работал безмятежно. Иммунитет и неприступность. Барышни называли его за глаза Замороженный. Им нравились его носки, его галстуки, ногти, лицо, ноги в красивой обуви, его стройная и сильная спина в пиджаке от Пиля. Он возбуждал в них восхищение и… мстительное чувство. Не было ни одной среди них, которая бы не мечтала о том дне, когда он позовет ее в свою комнату в конторе, закроет дверь и скажет: «Лоретта» (их имена были ими переделаны из простых имен, полученных при рождении, соответственно их понятию о красоте и звучности и порою напоминали собой французские романы. Они назывались: Лоретта, Иможена, Надина, Наталия, Арделла). «Лоретта, я слежу за вами давно-давно, и вы должны были заметить, как сильно вы мне нравитесь».

В этом не было ничего невозможного. Такие вещи случались, и они это знали и на это рассчитывали.

Дирк, не зная, как тщательно и безжалостно они следят за ним и разузнают обо всем, был бы поражен, если бы узнал, как прекрасно они осведомлены обо всех его частных и личных делах. Им было известно, например, все о Пауле. Они и восхищались ею и злобствовали. Отдавая должное совершенству ее туалетов, они безмерно гордились тем, что молодость и яркость красок – их явное преимущество; презирали Паулу за то, что она открыто выражает ему свои чувства (как все это было им известно, остается загадкой: Паула почти никогда не бывала в конторе и не звонила ему туда). Затем они считали, что Дирк – образцовый сын, чрезвычайно великодушный к своей матери. Селина была раза два в конторе. В одно из этих посещений она в течение пяти минут любезно разговаривала с Этелиндой Квинч, у которой было личико херувима с картины да Винчи и душа акулы – пожирательницы мужских сердец. Селина умела поговорить с каждым человеком. Она любила слушать кондуктора трамвая и прачку, посыльного и помещицу, клерка и швейцара, шофера и полисмена. Было в ней нечто такое, что вызывало людей на откровенность. Их сердца открывались ей навстречу, как цветы солнцу. Люди чувствовали ее интерес и симпатию к себе. Когда они рассказывали ей о чем-нибудь, Селина восклицала: «Да что вы? Неужели? Нет, это ужасно!» И глаза ее горели сочувствием.

Войдя к Дирку в кабинет, Селина заметила шутя:

– Не представляю себе, как можно работать среди таких красоток и не стать султаном? Я намерена пригласить кое-кого из них на ферму на воскресенье.

– Не делай этого, мама. Они не поймут… Я почти и не вижу их. Они просто для меня – часть инвентаря конторы.

После этого визита Этелинда Квинч в качестве эксперта была призвана высказать свое суждение. Оно было таково:

– Говорю вам, она в десять раз лучше, чем Замороженный. Она мне очень нравится. А видали вы, какая ужасная на ней шляпа? Нет, скажите, разве не забавно она выглядит в ней, забавно и трогательно? Всякая другая была бы попросту комична в этаком вороньем гнезде, а она из тех, которым можно гулять в чем угодно, – и их никто не осмеет. Не знаю, право. В ней есть что-то милое. Она сказала, что я хорошенькое создание. Можете себе представить… Что ж, в этом она права, конечно, так оно и есть.

– Вот письмо, мисс Квинч, – кинул ей полчаса спустя ничего не подозревающий Дирк.

Однако, невзирая на искушения и пламя этой «пещи огненной», Дирк оставался невредимым и нимало не опаленным.

Паула, барышни Северного побережья, благовоспитанные женщины-дельцы и профессионалки, маленькие нимфы в его конторе – все испытывали на нем свои чары, окружали теплом, ароматом своего присутствия. Он же проходил мимо них холодный и неуязвимый. Быть может, в этом виноват был его внезапный успех, и спокойное честолюбие влекло его вперед к дальнейшим успехам, не давая останавливаться перед другими соблазнами. Ибо он, действительно, делал головокружительно быструю карьеру, даже с точки зрения финансового мира Чикаго, где привыкли к блестящим метеорам. Мамаши Северного побережья думали о его карьере, его состоянии и будущем с уважением и строили планы… Целая горка приглашений всегда лежала в вазе на приличной маленькой консоли, в приличной маленькой квартирке, где хозяйничал корректный маленький слуга-японец, на приличной улице Северного квартала вблизи (но не слишком близко) от озера.

Квартирка была обставлена при участии Паулы. Они вместе ходили к декораторам.

– Но надо, чтоб вы выбирали по своему вкусу, – говорила Паула. – Иначе квартира не будет носить отпечатка вашей индивидуальности.

Квартира была обставлена итальянской мебелью под темный дуб или орех, массивной и все-таки какой-то несолидной на вид. Не производила нужного впечатления. Длинные столы с резьбой, на которых пепельница выглядела чем-то недопустимым. Большие кресла, такие обширные, что они могли бы служить колыбелью, но в которых не отдыхали. Нелепые серебряные подсвечники. Парча. Голова Данте в корректном кабинете. Книг было мало. Маленькая передняя, столовая, спальня, большая приемная, кухня, каморка для японца.

Дирк мало бывал дома. Он целыми неделями не входил никуда, кроме столовой и спальни, где он переодевался к обеду, вернувшись из конторы. Всегда одно и то же: контора, квартира, обед, танцевальный вечер. Круг людей, среди которых он вращался, был ограничен, и встречи с ними носили какой-то монотонный характер. Автомобиль мчал его в контору и обратно по бульварам Чикаго. Все его общественные обязательства ограничены были территорией Северного района. На западе его отрезала от остального Чикаго улица Ла-Салль, на востоке – озеро Мичиган, бульвар Джексона – на юге и Лейк-Форэст – на севере. Он жил словно за тысячу миль от остального Чикаго – могучего, шумного, задыхающегося от огня и жара заводов, предприимчивого, проталкивающегося вперед, вопящего, великолепного стального гиганта.

Селина не принимала никакого участия в выборе обстановки для нового жилища Дирка. Когда все было готово, он привез ее, чтобы с гордостью показать ей квартиру.

– Ну что, – сказал он, – как ты находишь все здесь, мама?

Она стояла посреди гостиной, маленькая жалкая фигурка среди этих массивных мрачных столов, стульев, шкафов. Легкая улыбка приподняла уголки ее губ.

– Я нахожу, что здесь так торжественно, как в соборе.

Теперь Селина редко расспрашивала или увещевала сына: с годами она стала молчаливой. Селина никогда больше не интересовалась тем, какую обстановку видел он в домах, где бывал (в итальянских виллах на Огио-стрит), или какие экзотические блюда подавались на парадных обедах. Ферма процветала. Стальные гиганты – заводы и фабрики южного Чикаго – придвигались все ближе к ней, но еще не коснулись своей железной стопой ее зеленеющих полей. Ферма славилась теперь благодаря прекрасным продуктам, которые она поставляла на рынок. «Спаржа де Ионг» была на столах в Блэкстоне и Дрэк-Отеле. Иной раз друзья подтрунивали над Дирком по этому поводу, и он не всегда сознавался, что это не случайное совпадение имен.