Вот тако-о-ой! - Эдна Фербер

Она была удивительно мила, этого нельзя было отрицать.

– А теперь вы далеко пошли. Вы имеете большой успех.

– Далеко пошла! Боже мой, совсем нет. Я только начинаю.

– Но кто же берет больше вас за свои рисунки?

– Никто, я думаю.

– Ну вот. Так как же…

– Ну, что об этом говорить. Когда-нибудь в другой раз я расскажу вам о себе, и тогда вы поймете.

Снова медленная широкая улыбка. Посетительница повернулась к двери. Глядя ей вслед, Дирк пришел к заключению, что в то время как рот у большинства женщин просто часть лица, у этой девушки он – украшение.

Она ушла. В общей канцелярии мисс Эстелинда Квинч и компания обсудили костюм мисс Даллас О'Мары. От ее туфелек, сделанных на заказ, до ее шляпки из Парижа, и каждая мысленно реконструировала уже свой собственный туалет, чтоб он стал похож на костюм этой дамы. Дирк де Ионг в своих апартаментах вдруг осознал, что он согласится на уплату полутора тысяч долларов за рисунок, несмотря на то, что не видел работ художницы и что ему предстоит ответить Пауле на ряд вопросов по этому поводу.

– Запишите, мисс Роллингс, что необходимо посетить студию мисс О'Мары в четверг.

В следующие за этим дни он открыл, что поразительное множество людей знает весьма много относительно этой Даллас О'Мары. Она родом из Техаса, отсюда это нелепое имя. Лет ей могло быть двадцать восемь, и двадцать пять, и тридцать два, и тридцать шесть. Она была красива, по мнению одних, безобразна – по мнению других. Она сирота и сама пробила себе дорогу. Она не знает цены деньгам. Два года тому назад она вдруг прославилась благодаря своим рисункам. Больше всего ей хотелось достигнуть совершенства в работе маслом – это была ее единственная цель. Она работала как раб на галере, играла как дитя, у нее было два десятка поклонников и ни одного любовника; друзей, мужчин и женщин, у нее был легион, и они превращали ее мастерскую в проходной двор, по которому непрерывно снует толпа. Вы могли встретить здесь в один и тот же час и Берта Кольсона, чернокожее светило Музыкальной комедии, и миссис Робинсон Джильмонт из Лейк-Форест из Парижа, Лес Молера, первую скрипку симфонического оркестра Чикаго, и Фанни Уиппль, которая рисовала модели костюмов для магазина Кэрсона. Еще одно о мисс О'Маре: она содержала в Техасе и западных районах целый комплект неудачников-братьев и сестер с больным позвоночником.

Мисс Роллингс напомнила заведующему о визите в мастерскую О'Мары в четверг ровно в три часа. Паула сказала, что поедет с ним, и поехала. Она оделась специально, имея в виду Даллас О'Мару, и оделась, надо ей отдать справедливость, восхитительно. Даллас иногда писала карандашом портреты, пробовала даже и масляными красками. Она получила премию за портрет миссис Робинсон Джильмонт на последней весенней выставке в Чикагской Академии Искусств. Считалось очень лестным получить от нее приглашение позировать для портрета. Шляпа Паулы была подобрана к ее волосам и профилю, линия декольте должна была гармонировать с той же шляпой, с прической, с профилем, а ее жемчуг – со всем вместе. Она была, что называется, во всеоружии.

Мисс Даллас О'Мара сидела перед мольбертом на высоком стуле в своей мастерской, под рукой лежал большой поднос цветных карандашей. Она весело и дружески поздоровалась с Паулой и Дирком и снова углубилась в работу. Ей позировала какая-то нарядно одетая дама.

– Ну, – сказала наконец несколько рассеянно Даллас О'Мара. – Так как вам понравилась моя работа?

– О, – мог только сказать пораженный Дирк. – Вот это она и есть? – На холсте был только набросок изящной модели. И тысяча пятьсот долларов.

– Я надеюсь, вы не предполагали, что я нарисую женщину, продающую ценные бумаги. – Она продолжала рисовать. На ней был полинялый, закрывающий все платье передник, на котором следы красок и карандашей смешались в одну ослепительную и вместе мягкую пестроту, напоминая колорит Чикаго.

Воротник белой шелковой блузки, не совсем чистый, выглядывал из-под этого передника. На ногах были мягкие кожаные ночные туфли, матово-золотая волна волос была небрежно скручена на затылке. На одной щеке черный мазок.

«А на нее стоит посмотреть», – подумал Дирк. Даллас О'Мара любезно указала им рукой на стулья, на которых были разбросаны чьи-то шляпы, старое тряпье, брюссельский шарф, картон и на большем куске этого картона – огрызок печенья.

– Присядьте. – Она позвала девушку, открывшую им недавно дверь: – Гильди, вы бы убрали тут немного. Это миссис Шторм, мистер де Ионг – Гильда Гонан. Познакомьтесь. – Гильда Гонан исполняла обязанности секретаря мисс О'Мары, как узнал впоследствии Дирк.

Комната была убогая, в ней царил беспорядок, но тем не менее ее можно было назвать комфортабельной. В одном углу большое пианино. Половина потолка была застеклена. В углу на кушетке сидели, серьезно о чем-то разговаривая, мужчина и девушка. Звонил телефон, на пианино играли что-то шумное. Мисс Гонан, приняв сообщение по телефону, передала его Даллас О'Маре и, получив ответ, повторила его по телефону. Посреди всего этого шума Даллас на своем высоком табурете, закинув ногу в ночной туфле на ногу, работала сосредоточенно, серьезно, спокойно. Прядь волос упала ей на глаза. Она откинула ее рукой, и новый черный мазок появился на лбу. Было что-то великолепное, что-то располагающее в этой отрешенности от всего окружающего, пренебрежении к своей внешности, в этом увлечении работой. Нос у нее лоснился. Давным-давно Дирк не видел девичьего лица с лоснящимся носом: все барышни, с которыми он встречался, вынимали из мешочков крохотные пудреницы и пудрили свой нос немилосердно часто.

– Как можете вы работать посреди этого шума и суеты?

– О, – сказала Даллас своим глубоким ленивым голосом, – здесь всегда находится до тридцати и больше человек. – Она стерла какую-то линию, подумала с минуту, провела ее снова, и продолжала: – Они снуют, приходят, уходят – и так весь день напролет. Я это люблю. Люблю, когда во время трудной работы вокруг меня друзья.

– Пойдем! – сказала Паула. Он совсем забыл о Пауле.

– Да, да, я готов, к вашим услугам.

Когда они были уже на улице, Паула спросила:

– Что же, как тебе кажется, хорошая выйдет картина? – Они сели в автомобиль.

– О, не знаю, право. Трудно что-нибудь сказать заранее.

– Обратно в контору?

– Разумеется.

– Она мила, не правда ли?

– Ты находишь?

Он был настороже. Паула откинулась на минуту в тень.

– У нее грязная шея.

– Испачкана карандашом, – заметил Дирк.

– Это необязательно, – возразила Паула.

Дирк повернулся, чтобы взглянуть на нее. Ему показалось, что он видит ее впервые. Хрупкое, искусственное что-то в ее облике и какая-то резкость, что-то мелкое – в душе. Так казалось Дирку.