Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

— Именно дикой Эфиопии, — сумрачно пробормотал Путна.

— А хотя бы и так… В Англии к России всегда относились, как к варварски отсталой стране кнута и Сибири. Англия России никогда ничем не была обязана. Другое дело — Франция. Там тебя, Михаил, встретят куда лучше. А в Германии тем более… Но здесь ты — экзотический солдат, которого нужно как-то сделать союзником, эксплуатнуть, обойти, привлечь, но так — не очень уж… Все-таки — представитель дикарей-славян..

— Вот и я тоже говорю, — вставил Путна. — Нам невозможно объяснить иностранцам, что, собственно, происходит у нас в России.

— А ты, дорогой мой Эдуард, не пробуй даже и объяснять,

— уже опять весело усмехнулась Коллонтай. — Помнишь, конечно, золотое правило германской армии: «Думать нужно только капитанам и выше»… Хотя ты по своему чину и генерал, — засмеялась гостья и дружески потрепала Путну по плечу, — но все же… Ты, брат, лучше уж не думай. Думанье в наше время ни до чего путного не доведет… Помнишь, как говаривал Чехов: «Если в голове заведутся вши — это еще ничего. Жить еще можно. А вот если заведутся мысли — совсем пропал человек»…

Оба военных весело рассмеялись. Действительно, в этой женщине, только что давшей шутливо-глубокий анализ политического положения Европы, был какой-то задорный огонек бесовской шутки. Она сама рассмеялась и сразу помолодела.

— Все хорошо в меру — даже мозги. Наш Сталин правильно сказал: «Европа все проглотит». Мы тем и сильнее, что у нас нет всяких там моральных тормозов. Нам все позволено. И считаемся мы только с реальностями. В частности, как замечательно сказал Маяковский:

Известно, что в хорошем питанииНуждаются даже лорды Британии.

И без нас Европе трудно пропитаться. Мы это знаем и на этом играем. А все эти упреки, уколы, намеки — ерунда… Тебе, Михаил, придется вести тонкую дипломатию, а если нужно, то и приврать с небесно-голубыми глазами. Раз это нужно для нашего дела — все позволено… Между прочим, если тебе эти английцы очень досадят своими намеками насчет нашего варварства, — кольни их, брат, Индией.

— Почему именно Индией? — удивился Тухачевский.

— Почему? — лукаво прищурилась Коллонтай. — А потому, что Индия — самое больное место для каждого англичанина — вроде хронического нарыва на заднем сиденье. Плохи у них дела с Индией. Там ведь, — ты, вероятно знаешь, — 600 государств, 2 300 народностей, сословий и каст; из них 14 процентов париев, с которыми честный индус не может разговаривать и соприкасаться; кроме того — 222 языка, из них 30 главных… Трудно Англии справиться с таким пчелиным роем из 400 миллионов недовольных людей…

Через несколько дней, разговаривая с группой офицеров штаба, Тухачевский действительно подвергся целому нападению. Разговор велся на неофициальные темы, и в безукоризненно корректной форме офицеры стали расспрашивать Тухачевского о жизни в СССР, причинах классовой борьбы в стране, о необходимости террора и последних политических процессах. Обиднее всего было то, что с сущностью этих недоуменных вопросов советский маршал был вполне согласен и сам, но объяснять все уродливости советской жизни имел право только официальными терминами. Это злило и бесило его. «Чужой дурак — смех, свой дурак — стыд»… Скоро не советское, а просто русское самолюбие заговорило в нем с неожиданной для него раньше силой. Ему захотелось ответить ударом на эти колкие выпады сытых, самоуверенных англичан. Сохраняя внешнее спокойствие, он, вспомнив ехидный совет Коллонтай, перевел разговор на теоретические военные темы и на свою старую работу в качестве начальника Военной академии.

— А знаете, между прочим, джентльмены, — сказал он, — мы в Академии очень серьезно разбирали проекты атамана Платова при Павле I и Комарова при Александре III относительно похода на Индию!

Словно ветер задул веселые разговоры среди вылощенных офицеров. Лица стали внимательными и напряженными.

— Ну и какие недочеты нашли вы в этих фантастических проектах, мой дорогой маршал? — спросил среди общего настороженного молчания один из старших офицеров. Его голос звучал очень благодушно и, — чтобы показать свое хладнокровие, — он нарочито небрежно стал выбивать о каблук свою трубку. — Неправда ли, все это было сплошной утопией?

Тухачевский пожал плечами.

— До некоторой степени, особенно при тогдашних технических возможностях, разумеется, все это было достаточно фантастично. Мы вот готовим теперь высадку на Северном полюсе, о чем еще несколько десятков лет тому назад нельзя было и думать… Так и в отношении похода на Индию. Затруднения были не из-за возможного сопротивления английских войск, а исключительно благодаря природным трудностям такого похода. Наши академики — ну, так, конечно, в порядке только простого учебного задания, разбирали проект такого похода в Индию под углом зрения современных возможностей.

— И эти… проекты были серьезными?

— Ну, нет, разумеется, — весело рассмеялся Тухачевский. — Это были просто теоретические упражнения. Ведь СССР и Англия настолько дружны, что даже мысль о реализации таких проектов никому не приходила в голову. Просто это была занимательная военно-теоретическая забава.

— А вы… вы сами, дорогой маршал, разве можете считать, что в подобных проектах могло бы быть что-либо реально выполнимое? Поход на Индию — это ведь абсолютная утопия.

— Почему? — пожал плечами Тухачевский. — Ведь даже Наполеон разрабатывал подобный проект.

— Но у Наполеона ничего так и не вышло!

— Не вышло потому, что он его не предпринял. А если бы…

— Что «если бы»?

Тухачевский рассмеялся.

— Вы правы — по всей вероятности, ничего бы и не вышло. С тогдашними техническими средствами такой проект действительно был утопией. Но мы ведь в другое время живем…

— Неужели вы считаете в настоящее время поход на Индию выполнимым?

Голос спрашивающего был резок и напряжен. Глаза всех устремились на Тухачевского. Тот небрежно пожал плечами.

— Отчего же нет? — великолепно бросил он. — Военный потенциал СССР так высок, что если бы товарищ Сталин приказал — я несомненно прошел бы всю Индию в течение нескольких недель…

Париж проигрывал одно состязание за другим. Сами стрелки этого еще не знали, как не знала и широкая публика; телеграммы из Москвы до конца состязания держались в секрете. Но представители СССР, прибывшие для проверки условий состязания, уже знали о полном разгроме рабочих команд Парижа. Да и трудно было ожидать иного. За рабочий Париж выступали стрелки рабочих клубов, действительно «люди от станка», любители пулевого спорта, веселые молодые ребята парижских предместий. Против них, — в далекой, занесенной снегом Москве, — под маркой рабочих московских заводов выступали переодетые профессионалы стрелкового спорта — лучшие стрелки Красной армии, «Осоавиахима» и «Динамо»[38]. Как могла парижская комиссия, приехавшая в Москву, проверить, что с паспортом какого-нибудь слесаря машиностроительного завода «Ильич» выступает призовой снайпер Дальневосточной армии, спешно переброшенный по этому случаю в Москву? И что все такие «рабочие», в теории проводившие свои дни за станками, на самом деле уже несколько недель целыми днями выпускали на тренировках тысячи пуль из специального, подогнанного для каждого из них оружия, под руководством специальных инструкторов?

За спиной рабочих команд Парижа не стоял, по существу, никто. Лишь «Народный фронт» и компартия пытались использовать это состязание для своих пропагандных целей. Набранные наспех стрелковые команды делали все, что могли. Но что они могли противопоставить профессионалам, за спиной которых стояла вся мощь тоталитарного государства, не стесняющегося ничем для достижения своих целей: ни затратами, ни любым обманом… Разумеется, спортивный результат стрелкового состязания был предрешен. Но и само по себе состязание представляло большой интерес для каждого стрелка в отдельности, ибо каждый из них, прежде всего, старался победить самого себя — превзойти свое прошлое достижение, свой последний рекорд. Вот почему, даже не зная еще результатов стрельбы москвичей, все же состязания в Париже были полны азарта и интереса. Но только советские представители знали, что победа Москвы уже обеспечена и только старались, чтобы цифры были как можно более оглушительными.

Особенно волновалась Таня в последний день матча, когда стреляли женские команды из малокалиберных винтовок. Она оживленно бегала по большому закрытому военному тиру в Венсенн и старалась запомнить все — и стрелков, и судей, и мишени, и плакаты, и новые винтовки, и устройство тира, и методы стрельбы, и французские команды… Ей хотелось все запомнить, как можно лучше, чтобы потом рассказывать в родимой Москве…