Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

Туговато мне часто приходится с французским языком. Тут ведь говорят, как из пулемета. Но я уже не стесняюсь. Как чуть там что — я блок-нот сую — «экриве»… Ну, а если написано, — я уж тут понимаю. А меня, — надо сказать, — все понимают — прямо парижанкой скоро заделаюсь. Смешно сказать, но только в Париже я поняла, что по-французски можно даже и басом говорить. А я всегда думала, что это язык деликатный — не для баса…

Тут, брат, — не падай в обморок, — тротуары моют горячей водой с мылом. И вообще жизнь здесь веселая и мирная. По секрету говоря, мировой революцией и не пахнет. Коммунистов никто за зря не арестовывает и не расстреливает. Живут все мирно, хотя и ругаются, но без террора. Как это поется:

Жили-были, Не тужилиИ другим давали жить…

Только в Париже я стала понимать, что в жизни есть не только работа и долг, а просто и удовольствие. Ей Бо, приятно тут жить. Ты скажешь, верно — «обуржуазивается наша Танька». А, небось, пришел бы сам сюда в оружейный магазин, — глаза бы разбежались. Охотничье оружие — хоть на слонов — без всяких разрешений купить можно. На пулевое — пустяковое разрешение полиции. Да и вообще не строго, не то, что у нас.

Нам тут уже многое показали — поводили по музеям. Я прежде всего Венеру побежала смотреть. Не понравилась она мне — просто толстая баба. И куда ее руки делись — никто сказать не может. И как, в каком положении руки у нее были — тоже никто догадаться не может. Самое, пожалуй, интересное — могила Наполеона. Представь себе — круглый бассейн, только без воды. По краям внизу — знамена, которые Наполеон отвоевал. Говорят, там и русские есть… Но нечего хвалиться — у нас ихние тоже есть… В средине бассейна черный мраморный гроб с останками императора. Торжественно, но, право, совсем неуютно. То ли музей, то ли декорация. Я вспомнила три наших русских могилы — Кутузова, который этого самого Наполеона разбил, — тихий склеп со свечками и покоем, Толстого — между трех берез на Ясной Поляне, — хорошо и спокойно там лежать великому старику. И потом Шевченко — он еще при жизни сам просил:

Як умру, то лоховайтеМене на могилiСеред степу широкогоНа Вкраiнi милой,

Щоб лани широкополiI Днiпро i кручiБули виднi? було чутиЯк реве ревучий…

Там вот, на высоком берегу Днепра, на холме — его могила. Оттуда он чует, как ревет его любимый Дшпр… «Лежит у степу». Это, брат, по-нашему, по-русски. Широко! А то — театр. Если уж могила, то нужно, — если кто верующий, — молиться. Если нет, то чувствовать смерть и жизнь. А то. Ну, да ладно — это так, к слову пришлось. Многое я повидала, Ведмедик. Совсем иначе теперь жизнь вижу и понимаю. Ну, да об этом писать не буду — расскажу, когда встретимся. Между прочим, я себе тут шелковых чулочек напокупала — никогда их в жизни не видела. Ах, какая прелесть! Ты, Ведмедище необтесанное, в меня совсем. окончательно втрескаешься, когда увидишь в чулочках. Ужас, как красиво…

Только ты там, брат, не подгадь: нам этот самый распрекрасный Париж нужно вздуть. Хоть мы и зимой стреляем, а тут слякоть, — вздуть нужно, хоть кровь из носу… Хотя мы, с точки зрения французов, и дикари (пожалуй, немножко это и правда), тем более вздуть их нужно — «знай наших, мол»!.. А то мне стыдно будет домой вернуться…

Ну, будь здоров, дорогушенька! Не унывай: приеду, ей Богу, расцелую. Твоя Таня.

P.S. (это здесь так пишут, когда в конце письма что-либо добавить хотят). Если встретишь Пензу (хотя вряд ли, но все-таки), поблагодари его. Думаю, что это именно он тебе помог выцарапаться из тюряги. Только это о-о-о-чень, брат, большой секрет. Когда-нибудь узнаешь. Жуткая тайна!

В Лондоне Тухачевского встретили с холодной, сдержанной вежливостью. На вокзале в почетном карауле стояли высоченные гвардейцы в традиционных красных мундирах и громадных мохнатых шапках. Приветливо, белыми английскими зубами, улыбались представители военного министерства, генерального штаба и прессы.

В сопровождении военного атташе, комдива Путны, — старого знакомца по гражданской войне, — низенького, угрюмого и молчаливого человека, Тухачевский посетил штаб, казармы, доки, военные заводы, полигоны. Всюду были порядок, покой и чисто английская уверенность в незыблемости сегодняшнего и прочности завтрашнего дня. На пытливые вопросы маршала о масштабах военных приготовлений англичане, улыбаясь, отвечали, что при сумасшедшем прогрессе современной военной техники, по их мнению, нет смысла готовить что-либо-впрок, а нужно лишь быть готовыми к стремительному разворачиванию военной промышленности и притом по самым новейшим образцам оружия. В свою очередь, Тухачевского спрашивали о военном потенциале СССР, на что маршал отвечал официальными цифрами, не забывая указаний Сталина о «дымовой завесе». Путна служил переводчиком, ибо Тухачевский не был вполне уверен в своем английском языке, а темы подчас были очень ответственные и трудные. Одно дело вести обыденный «домашний» разговор, а другое — отвечать на официальные военно-политические вопросы…

Путна, которого Тухачевский не видал много лет, понравился маршалу. Он был ясноголовым, толковым, спокойным эстонцем и в какой-то степени имел независимые суждения. Видимо, какие-то стороны советской действительности производили на него тягостное впечатление. В всяком случае, когда англичане как-то, с удивленным любопытством и плохо скрытым презрительным недоумением, стали расспрашивать о предстоящем «процессе 17» — «параллельном троцкистском центре», с участием бывших советских министров и воротил, он уклонился от обсуждения этой темы, сделав весьма кислое выражение лица. Когда же один из английских офицеров, в неофициальном порядке, спросил, как могло вообще случиться, что председатель Коминтерна, старый революционер, — к тому же еврей, — Зиновьев оказался на службе у Гестапо, он резко оборвал спрашивавшего и сказал, что он — простой солдат и в высшую политику своей страны не вмешивается. И что он-де имеет такт не спрашивать у англичан, как может случиться, что король отрекается от трона из-за женщины. Англичанин поперхнулся, покраснел и замолк. Взглянув на Путну, Тухачевский заметил на его тонких губах усмешку, но на лбу у него показались складки досады и даже боли. Очевидно было, что положение военного представителя Советского Союза Путны часто тягостно. Тухачевский с интересом отметил это и в свободную минуту в клубе полпредства, после воспоминаний о гражданской войне, где они оба одновременно получили по ордену «Красного знамени», разговорился с атташе по душам.

— Видите ли, Михаил Николаевич, — тихо и угрюмо говорил Путна. — Вы не поверите, как порой тяжело мне тут. Надо сказать прямо: нас здесь боятся и презирают. Боятся потому, что знают, что мы подняли военную мощь страны на очень большую высоту… А презирают за то, что у нас во внутренней политике остались приемы и методы времен начала революции. А ведь прошло уже 20 лет… И теперь все это никак не может объясняться требованиями революционного момента — «лес рубят, щепки летят», — а иначе: некоей потребностью «ам сляв» в палке, кнуте, нагайке, казнях и прочих вещах…

Путна как-то испытующе взглянул на маршала и, заметив его внимание и сочувствие, продолжал:

— Позвольте мне быть с вами откровенным, как со старым боевым товарищем. Я должен признать, что последние политические процессы повредили русскому имени в необычайной степени. Иностранец не понял всей этой неразберихи и только закрепился в мнении, что Россия продолжает оставаться сплошной Азией и варварством… Вы вот слыхали вопрос того белозубого наивного англичанина… А ведь он-то по существу прав: чем объяснить все такие вот явления — процессы, признания, приговоры, расстрелы и прочее? Неудивительно поэтому, что газеты всех стран полны ядовитыми выпадами против нас. Возьмите, например: Вандервельде, вождь 2-го Интернационала, прямо так и сказал: «СССР — единственная страна, где нет коммунистов»… Какой-то турист вспомнил, как при приезде афганского короля Аммануллы где-то его сопровождавшие выехали в цилиндрах. И как все мальчишеское население встречало и провожало их восторженным ревом: «Цирк приехал!».. Другие газеты вспоминают слова Пушкина: «Дернула же меня нелегкая родиться в России с умом и талантом!»… Или еще: «Жизнь по направлению от запада к востоку постепенно теряет свою ценность»… Или как Наполеон сказал: «Поскреби русского и отыщешь татарина»… Кто, в самом деле, поверит тому, что Зиновьев и Каменев были платными агентами Гестапо?.. Что везде враги, везде шпионы — даже на самом верху. Если в России этому не верят, то что же сказать про Европу? Как выразился Андрэ Жид, писатель французский: «О России врут с восторгом и говорят правду с ненавистью». А правда-то жгучая и омерзительная… Если в самой России не верят, но молчат, то здесь не верят и говорят… И вот сияющая идея СССР — социализм, царство справедливости на грешной земле — оказывается под градом насмешек… А это… это так больно!