Таинственный сад. Маленький лорд Фаунтлерой - Фрэнсис Ходжсон Бернетт

было скрыто от большинства; обычно вслух он об этом не говорил. Кое-что он увидел сейчас в Колине.

– Уж конечно помним, – отвечал он.

Мэри тоже внимательно посмотрела на Колина, но промолчала.

– Минуту назад, – продолжал Колин, – я сам вспомнил то утро. Увидел свою руку с совком и как я копаю – и вскочил на ноги, чтобы себя проверить. Но это правда! Я выздоровел! Выздоровел!

– Да, это так! – подхватил Дикон.

– Я выздоровел! Выздоровел! – снова повторил Колин.

Кровь бросилась ему в лицо.

Конечно, он и раньше догадывался об этом – он размышлял и надеялся; но в этот миг что-то вдруг словно пронзило его насквозь – его охватила такая уверенность и такой восторг, что он не мог сдержаться.

– Я буду жить и жить и никогда не умру! – воскликнул он с торжеством. – Я столько всего узнаю! О людях и животных… обо всём, что растёт… как Дикон… и буду всё время заниматься Магией. Я выздоровел! Мне хочется… мне хочется кричать об этом на весь свет – хочется радоваться и благодарить!

Бен Везерстаф, возившийся возле розового куста, оглянулся.

– Можешь спеть Славословие, – предложил он сухо.

Сам он во всё это не очень-то верил, а потому в голосе его не слышалось особого благоговения.

Но Колин был любознателен – о Славословии он слышал впервые.

– А что это такое? – спросил он.

– Дикон может тебе спеть, – ответил Бен Везерстаф. – Ручаюсь.

Дикон отозвался со своей всепонимающей улыбкой заклинателя.

– Славословие Господу в церкви на Рождество поют, – пояснил он. – А матушка говорит, что жаворонки по утрам, как проснутся, так тоже его запевают.

– Если она так говорит, значит это хорошая песня, – сказал Колин. – Сам я никогда в церкви не был: я ведь болел. Спой, Дикон. Я хочу услышать.

Дикон воспринял его просьбу просто, без смущения. Он лучше самого Колина понимал, что с ним происходит. Понимал инстинктивно, сам не отдавая себе отчёта в этом. Он снял шапку и с улыбкой огляделся.

– Шапку надо снять, – сказал он. – И ты, Бен, тоже сними. И надо, знаешь, встать.

Колин стащил шапку с головы, не отводя глаз от Дикона; солнце играло на его густых волосах. Бен Везерстаф тяжело поднялся с колен и последовал его примеру с недоумённым и недовольным выражением на лице, словно и сам не знал, зачем это делает.

Стоя среди деревьев и розовых кустов, Дикон просто, деловито и старательно запел сильным мальчишеским альтом:

          Хвала Небесному Отцу,

Всего живущего Творцу,

Раздайся, наш напев простой

Во славу Троицы Святой![4]

Аминь.

Он кончил. Бен Везерстаф стоял не двигаясь и, выдвинув вперёд упрямый подбородок, беспокойно поглядывал на Колина. Лицо Колина было задумчиво, во взгляде светилось восхищение.

– Какая прекрасная песня! – промолвил он. – Мне она нравится. Я то же самое чувствую, когда мне хочется кричать, как я благодарен Магии.

Он замолчал и недоумённо задумался.

– Возможно, это одно и то же. Как найти точные слова? Дикон, спой-ка эту песню ещё раз. Давай попробуем, Мэри. Я тоже хочу её петь. Это моя песня. Как там начинается?

          Хвала Небесному Отцу…

И они пропели Славословие ещё раз. Мэри и Колин очень старались; голос Дикона звучал так громко и выразительно, что, когда запели вторую строку, Бен Везерстаф хрипло откашлялся, а на третьей – громко, с чувством подхватил. Когда замерла последняя нота, Мэри заметила, что с ним происходит то же, что и тогда, когда он убедился, что Колин не калека: подбородок у него дрожал, он то моргал, то широко открывал глаза, и по его старым морщинистым щекам текли слёзы.

– Раньше я в Славословии никакого смысла не видел, – проговорил он сипло, – но, может статься, со временем передумаю. И вот что я вам ещё скажу: ты, Колин, на этой неделе уже пять фунтов прибавил, добрых пять фунтов.

Но Колин его не слушал. Он удивлённо смотрел в другой конец сада – что-то привлекло его внимание.

– Кто там входит? – спросил он быстро. – Кто это?

Дверка в заросшей плющом стене была приотворена – в сад вошла женщина. Она вошла с последними словами гимна и остановилась, глядя на них и слушая. Солнечный свет, струясь среди листвы, мягкими бликами ложился на её длинную синюю накидку, её приветливое свежее лицо улыбалось, и вся её фигура на фоне заросшей плющом стены казалась нежно раскрашенной иллюстрацией из книжек Колина. Её светящиеся добротой глаза вбирали всё: и детей, и Бена Везерстафа, и зверюшек, и распустившиеся цветы. Хотя она и пришла незваной, никто не ощутил, что она здесь лишняя. А у Дикона глаза радостно засветились.

– Это матушка – вот кто! – крикнул он и побежал к ней по траве.

Колин двинулся вслед за Диконом, а за ним и Мэри. Сердца у обоих громко забились.

– Это матушка! – повторил Дикон, подбегая к ней. – Я знал, что ты хочешь её видеть. Я ей сказал, где дверка!

Зардевшись от робости, Колин важно протянул руку, пожирая глазами её лицо.

– Я, ещё когда болел, хотел вас увидать, – сказал он. – Вас, и Дикона, и тайный сад. Раньше я никогда никого и ничего не хотел видеть.

Заглянув в поднятые к ней глаза, она внезапно изменилась в лице. Краска залила ей щёки, уголки губ задрожали, глаза затуманились.

– Голубчик ты мой! – произнесла она вдруг дрогнувшим голосом. – Голубчик ты мой!

Это вышло само собой: она не назвала его «мастером Колином», а почему-то сказала: «Голубчик мой!» Так она могла бы сказать Дикону, если бы её что-то тронуло в его лице. Колину это понравилось.

– Вы удивляетесь, что я здоров? – спросил он.

Она положила руку ему на плечо и улыбнулась вновь заблестевшими глазами.

– Да уж конечно! – сказала она. – А потом, ты так похож на свою мать, что у меня просто сердце дрогнуло.

– А как вы думаете, – спросил с сомнением Колин, – моему отцу это будет приятно?

– Конечно, голубчик, – отвечала она и с лёгкостью похлопала его по плечу. – Он должен вернуться домой! Он должен поскорее вернуться!

– Сьюзен Сауэрби, – проговорил Бен Везерстаф, приблизившись, – ты только взгляни на его ноги. Ну что? Два месяца назад они были что твои барабанные палочки. А кое-кто говорил, что они ещё и кривые! Взгляни-ка на них сейчас!

Сьюзен Сауэрби мягко засмеялась.

– Скоро они совсем окрепнут, – отвечала она. – Пусть себе играет и работает в саду, пусть побольше ест и пьёт вволю свежего молочка, и они так окрепнут, что во всём Йоркшире других