Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

Долго стояли молча. Свечка догорала в подсвечнике. Тикали часы где-то через комнату.

Наконец, они пробили два раза.

— Неужели два? — спохватилась императрица. — Надо ехать.

— Два часа осени, — вдруг сказал по-русски Де Рибас.

А его жена продолжила элегически:

— Да, Иван Иваныч ушел, и как раз лето кончилось. Лето нашей жизни…

Молча обнялась с Екатериной и Королевой. Вице-адмирал поцеловал гостьям руки. Проводил до дверей. И спросил по-французски:

— Ждать ли ваше величество на похоронах?

Та ответила, сидя уже в коляске:

— Нет, не думаю. Впрочем, посмотрю. Но в любом случае говорить о моих ночных визитах в ваш дом никому не следует.

— Понимаю. И повинуюсь.

Вот и всё, отмучился. И его душе стало и легко, и безоблачно. Царствие тебе небесное, отче… Я подумала «отче»? Вот ведь — ненароком… Может, правда? Неужели? Это теперь не важно. Он и сам не знал точно. Главное, что гордился мною. Не всегда, конечно, иногда ругал… По-отечески… Ну, так кто дочек не ругает?.. В основном гордился. Неу каждого дочка — императрица! Или, скажем, не дочка, а падчерица. Тут уж ошибки быть не может. Спи спокойно, любезный Иван Иваныч. Я тебя никогда не забуду.

— Дождик начался, — в темноте сказала Протасова.

— Это хорошо — дождик. Для земли хорошо и для людей. И для Бецкого хорошо: уезжать в дождь — добрая примета.

Были у Таврического дворца в половине третьего. Обратила внимание, что у Зубова свет в окошке. Да неужто Платон изменяет ей с кем-нибудь из фрейлин? Взволновавшись, необычно быстро для своей грузности поспешила в его покои. Даже запыхалась на лестнице. Резко открыла дверь в его спальню.

Фаворит лежал на кровати под балдахином и при свете канделябра увлеченно читал какую-то книжку. Даже не заметил в первый момент появления государыни. Но потом вздрогнул и невольно сел.

— Боже мой! — воскликнул. — Это вы?! — протянул руку за халатом, чтобы встать.

— Ах, лежи, лежи, не тревожься. — Подошла, села с краешка. — Что за книга? Что нас так собой поглотило?

Он слегка скривился:

— Англичанка, Ann Radcliffe. «The mysteries of Udolpho»[56]. Приключения, мистика. Ерунда, конечно, но немало занимательно.

— Ты известный англоман. Это правда, что твоя сестренка Оленька — полюбовница английского посланника в России Уитворда?

Зубов сморщил нос:

— Вам и это известно, ваше величество? Что ж, скрывать не стану — есть у них амуры… Но понять Ольгу можно: даме двадцать девять, а ее супруг Жеребцов ни на что уже не способен!

— Я не осуждаю, голубчик, просто интересуюсь.

— Книжка эта от посланника тоже. Ольга передала. Вся Европа читает эту Radcliffe. У нее еще несколько романов в таком же духе.

— Как закончишь — дай.

— Господи, берите теперь же, я потом дочту.

— Нет, такие жертвы мне не нужны. — Провела ладонью в перчатке по его щеке. — Но не стоит читать так поздно. Ты мне нужен свеженьким и бодреньким.

У Платона загорелись глаза:

— Вы… желаете?.. — Он подался вперед.

— Ш-ш, дурашка. Не теперь, сказала. Я не в настроении нынче и хочу прилечь в одиночестве.

— Вы куда-то ездили? Неужели к Бецкому?

Государыня погрустнела. Помолчав, сказала:

— Бецкий умер три часа назад…

Зубов перекрестился:

— Царствие небесное!..

—.. на моих глазах…

— Свят, свят, свят!

— Тяжело!.. Тоскливо!.. Близкие уходят… И друзей всё меньше!..

Он воскликнул пылко:

— Я ваш лучший друг! Преданный до гроба!

Самодержица встала:

— Гроба? Твоего или моего? — Улыбнулась грустно. — Ладно, не оправдывайся: шучу. Будь здоров, и спокойной ночи.

— Вам спокойной ночи, ваше величество!

Уходя, она проворчала:

— Да какая уж спокойная ночь! Бецкий пред глазами…

Медленно отправилась на свою половину.

Да, неплохо бы принять валерьянки и успокоиться. А потом, завтра, например, уступить настояниям Роджерсона и пойти на кровопускание. Не ровён час, удар хватит. Или, как говорят в народе, Кондратий. Я еще не готова уйти к праотцам. Слишком много незавершенных дел…

Камердинер, поспешив к ней на помощь, принял плащ.

— Что, Захар, валерьянка-то есть у нас?

— Не могу знать, ваше императорское величество. Никогда не пользуюся. Может, Иван Самойлыча разбудить?

— Нет, грешно, пусть он почивает.

— Не желаете для успокоения рюмочку гданьской водки? Оченно пользительно.

— Фуй, какая гадость!

— Отчего же гадость? Не сладка, это верно, но зато нутро прочищаеть, душу согреваеть. Я-то ить не бражник, ваше величество знають, но для аппетиту пред обедом иль на сон грядущий — оченно приятственно, потребляю.

— Хорошо, налей.

Водка была некрепкая, без обычного сивушного запаха. Проскользнула внутрь играючи.

Чуть поморщившись, Екатерина надкусила сливу из вазы (в вазе стояли фрукты: сливы, виноград, груши, персики). Косточку положила на блюдце. Вяло разрешила фрейлинам Протасовой и Перекусихиной себя раздеть, отколоть шпильки, расчесать волосы. Сполоснула лицо прохладной водой из кувшина. Попросила перебинтовать икры. Отослала всех и в ночной рубашке забралась на ложе под простыню.

Ах, как хорошо отдохнуть! И жара ушла, дождик за окном. Les souffrances de Betzky ontprisfin, et la nature pleure sur lui[57]. Окропляет путь на небеса.

«Мой путь последний, мирозданье, Дождем прощальным окропи…»

Чьи это стихи? Кажется, из Гёте. Нет, не помню.

Интересно, много ли людей явится на похороны? Не по службе, не по этикету, а от души? Да, наверное: Смольный институт и шляхетский корпус, Академия художеств… Впрочем, вряд ли: все, с кем он трудился, или древние старики, или же в могиле, а ученики все новые и его не знают.

Sic transit gloria mundi[58].

Умирать надо вовремя — в пик известности. А заброшенным и забытым уходить грустно. Умирать надо молодым — чтоб тебя не знали старым и убогим, чтобы не был в тягость окружающим. Это как хороший спектакль: если не затянут, сожалеешь, что он быстро кончился; если человек умирает молодым, сожалеешь, что он не успел много сделать хорошего в жизни; если человек засиделся на этом свете, ждешь его кончины, как конца плохого спектакля, злясь в душе, что никак не кончится… Так и мне надо лишь дожить до нового века, передать бразды Сашеньке, а не Павлу, и уйти на покой. Чтобы помнили не старой развалиной на троне, а великой, сильной императрицей!..

Поселиться в домике у моря. С небольшой свитой. Тошей Зубовым… Впрочем, для чего мне в старости будет нужен Тоша? Разве что играть в карты? Нет, наверное, отпущу — пусть себе найдет молодую, нарожает детишек…

Или лучше умереть в одночасье? Чтобы сразу — а не долго, медленно доживать, глохнув, слепнув и дряхлея, как Бецкий?

Нет, самоубийство не для меня. Как решит Господь, так оно и будет. Коли благосклонен — заберет быстро. Коль не милостив — буду прозябать…

Повернулась на другой бок.

Мысли, мысли не дают мне покоя. Вроде бы устала, а вот сна ни в одном глазу. Нет, заснуть надо обязательно, а не то завтра буду скверно выглядеть. А Екатерина Вторая выглядит всегда безупречно. Ни один человек не должен догадываться, что в моей душе. Главное — светлый образ. Образ Матери нации. Это тоже спектакль. Зрители должны получать удовольствие, сожалеть, что спектакль быстро кончился, жить воспоминаниями о нем, как о золотом веке. Каждый правитель — лицедей. Каждое царствование — своего рода представление. Только на сцене театра убивают и умирают играючи, понарошку, а на сцене жизни — на самом деле. Вечный трагифарс…

Помню, однажды в опере «Земира и Азор» мы сидели с Бецким в одной ложе, и Иван Иванович мне сказал: «Наша драма в том, что стремимся обрести уважение и любовь посторонних, забывая о самых близких. Дескать, эти будут уважать и любить по определению. Ан нет! В первую очередь надо думать о близких, завоевывать их расположение. А когда есть любовь близких, и чужие полюбят».