Калигула - Олег Фурсин

Калигула был голоден, и перечисления бабушки пришлись некстати. Он хотел видеть сестер, сгорал от нетерпения. Друзилла виделась ему всю дорогу, Друзилла, счастливая его победой, смеющаяся, радостная. Но он проглотил слова об этом, торопившиеся на язык. Бабушка пожелала видеть его первой. Бабушка пожелала сказать внуку то, что не мог сказать отец. Ответ, испрошенный им, был дан, и Калигула это понял.

— Похорони старика с почестями. Хорошо, что ты вез его через всю страну, чтобы воздать должное. Это правильно. Дай им понять, что Тиберий, каким бы он ни был, это власть. Они должны ее уважать. Само существо власти, кто бы ее ни олицетворял. Тогда и тебе они воздадут должное, как ты воздал Тиберию.

— Я знаю, бабушка. Я это понимаю. Но только потом, после похорон Тиберия… мне надо ехать!

Бабушка опустила руку на его плечо.

— Нет нужды говорить. Это — главное, конечно. Мать тебя ждет. Даже мертвая, она тебя ждет, и почувствует. Я знаю, она тебя ждет. Поедешь. И братьев тоже не забудешь. Они должны быть рядом с моим сыном…

Калигула почувствовал охватившую ее дрожь. Лицо же бабушки не выражало чувств. Она была спокойна внешне. Всегда держалась безупречно. Но он был ее внуком, любимым внуком, и полагал не без причин, что душа ее болит.

Он понимал бабушку. Она была в своем роде, как и он, жертвой семейных обстоятельств.

Ее собственная мать была неукротимо прямолинейной женщиной. В таком духе воспитала и дочь. Красота, ум, достоинство, право же, не приближают женщину к счастью. Добродетель и скромность — тем более. Когда сестра Октавиана Августа с неприличной поспешностью прервала свое вдовство, и выдана была замуж за Марка Антония, грозного в тот момент противника Октавиана, спросил ли кто у женщины, хотела ли она подобного брака?

Ей претила сама мысль быть рядом с любителем всевозможных бабенок, вплоть до самых презираемых, с пьяницею и грубым солдафоном…

Ей пришлось раньше узнать любовь совсем иного человека, в браке с которым она была счастлива, которому родила троих детей. И она искренне скорбела о нем, пока ее не заставили — грубо, безжалостно, — прервать эту скорбь. Но ей сказали, что новый брак убьет в зародыше гражданскую войну, уже скалящую зубы на самом пороге. Она любила Рим, и пожертвовала собою Риму. Круг замыкался, вечный круг их семейной преданности Риму, в котором мужчины и женщины равно были бойцами. Равно были и жертвами. Октавия, прабабка, получила все, что полагается за достоинство и добродетель. Антоний, обезумевший от любви к Клеопатре, забыл долг, отечество, жену. Она воспитывала его детей от первого брака, своих собственных, общих с Антонием детей, детей его от нового брака с Клеопатрой — девять человек душ, благодарных приемной матери, как родной. Она учила всех не ломать и не резать углы, и строить свою жизнь так, как построен был Рим изначальный — прямым…

Антоний дал ей развод, выгнал на улицу из дома, бывшего их общим домом. Она ушла, волоча за собою всех детей — Антония и своих. Рыдала она не потому, что поруганы любовь и достоинство, не потому, что не заслужила такого обращения. Она кляла судьбу, потому что теперь и ее имя будет среди имен зачинщиков войны. Она умоляла брата, если только он не решил начать войну с Антонием из-за чего-либо иного, не принимать в расчет причиненную ей обиду. Ибо даже слышать ужасно, что два величайших императора ввергают римлян в бедствия междоусобной войны: один — из любви к женщине, другой — из оскорбленного самолюбия…

Дочь своей матери, бабушка Антония, какой она должна была стать, выйдя из дома, в котором почитали мать, Октавию, как лучшую из женщин? А потом бабушка Антония вышла замуж за человека, бывшего в жизни своей тоже непоколебимо прямым. Говорят, в случае прихода к власти Друз Старший, дед Калигулы, не только мечтал, но и обещал вслух вернуть стране республиканские порядки. Брат его Тиберий ничего такого не обещал, и тем более ничего не дал…

Лишь единожды бабушка свернула с прямой дороги. Во славу Рима, во имя Рима. Но и собственной своей семьи. Кто-то называл ее поступок героическим, славным. Кто-то — предательством. Что-то пробежало тогда между бабушкой и сыном ее, Клавдием, нечто такое, что сделало их врагами. Дядя Клавдий, впрочем, всегда был изгоем в семье. Нет, прабабка Ливия, кажется, что-то такое испытывала к нему, сродни любви. У стареющих женщин свои причуды. Любит же Калигулу Антония, дрожит над внуком.

Гибель Луция Элия Сеяна — заслуга бабушки Антонии. Это она раскрыла заговор против императора Тиберия. Заговор, в котором до сих пор сомневается Рим. Когда бабушка, сломя голову, помчалась к этой женщине, бывшей жене соконсула, с которой в иные времена не сказала бы и полслова… А потом на Капри, к Тиберию, с самыми свежими новостями, что руководило ею?

О Риме ли она сожалела, за отчий ли край она сражалась?

Приди к власти Сеян, что ожидало бы их семейство?

Одно ли это понятие — Рим и Юлии? Или все же разнятся они, слуги Рима, пусть в положении господ, и сама страна, в которой они властвуют? Бабушка их не разделяет, а Калигула в ее глазах — и вовсе венец всего. Приди к власти Сеян, семейству Юлиев пришел бы конец. Во всяком случае, семье Германика. Ненависть правителя к несносной, слишком гордой Агриппине, к сыновьям ее, наделенным орлиной силой, той самой, что венчает Рим, была очевидна. Но не к Германику, говорят, отец не был врагом Сеяну, и даже Сеян испытывал уважение к герою! Впрочем, отца можно было не любить, трудно было не уважать, даже Тиберию. А Сеян, был ли он заговорщиком? Нет ответа на вопрос, и неоткуда его взять. А бабушка была, несомненно, права. Да, Сеян погиб, погибла его жена-предательница, ни в чем неповинные дети. И что? Уж не Калигуле оплакивать чужие семьи, своя есть, не менее нескладная.

Вот бабушка и срезала угол, да как резко!

Не ей поучать Калигулу, не ей! Все, что было правдой, все, что было ложью, вывалила бабушка на колени Тиберию. И немало на совести ее жертв. Оболгала она кого-то или нет — только ей знать, и только она сама знает, что было предательством, что геройством!

А углы большинство срезает, и на этом держится мир!

И вот, Калигула стоит перед бабушкой, и она держит на плече внука свою старую, в сети морщин руку. И, хоть он знает, что она не всегда шла прямыми путями, но ему все же стыдно. Ее пути все же были прямее. Она из тех, из другого поколения людей, она несгибаема. Рука дрожит, но в глазах ни слезинки, и спина прямая, как всегда.

— Наследство Тиберия — в первую очередь его внук. Тяжкое наследство. Ты скажешь Сенату, что будешь ему отцом. Это трудно. Я тебя к этому не призываю. Я не люблю Тиберия Гемелла, пусть он сын моей дочери, а может, именно поэтому. Хочу одного: чтоб ты был спокоен по отношению к мальчику. Ни любви, ни ненависти. Не поднимай на него руку. Если будешь правителем достойным, о нем, о Тиберии Гимелле, забудут. Сам Тиберий долго был не у дел при Августе, сослан на далекий остров, почти добровольно, ты понимаешь меня, не правда ли?

— Да, бабушка. Хорошо, бабушка.

— Завещание Ливии должно быть исполнено. Тиберий был скуповат, и, хотя обязан матери всем на свете, не любил ее. Верно, тяготил его долг перед нею, не принимал он долга, вот и не любил. Он оставил ее деньги в казне. Это неверно. Когда-то Август, не будучи еще Августом, выплатил Цезаревы деньги, пусть из своего кармана. Этим он немало выиграл, а вот Антоний, отец мой, проиграл. Впрочем, он все проигрывал, и проиграл, наконец!

Бабушка вздохнула, и поджала губы. Она всегда поджимала губы, когда вспоминала об отце. Выражение лица ее было весьма… неодобрительным. Осуждающим.

А Калигула лишь улыбнулся в ответ. Бабушка, она могла говорить и изображать что угодно. Но только не верил он в то, что она не одобряет отца абсолютно во всем, и отрицает его наследство. Свое родство с ним. Выражать недовольство, да, сколько угодно…

— Освободи заточенных. Верни изгнанных…

— Да, бабушка. Конечно, бабушка.

Он обещал быть верным Риму и советоваться с сенатом. Они обсудили вопросы жалования легионов и выплату им задолженностей…

Но, вот, наконец, наставница утомилась сама, и вконец утомила внука.

Она повернулась к двери, что была за ее спиной, и которую закрывала до сих пор собой.

— Roma recipit vos![207] — сказала бабушка.

И распахнулась дверь…

Глава 15. Почести родственникам

Море сегодня неспокойно… ох, и неспокойно сегодня море. Императорская пентера[208] взлетает на волнах, задирая вверх нос. Того и гляди, рухнет вниз окончательно с какого-нибудь из грозных валов, на которые она словно игрушка, взмывает — и падает. Рухнет, и будет потоплена следующим валом, разбита на щепки, уничтожена. Дух захватывает у любого смотрящего. Марк Юний Силан не исключение.

Бледный, растерянный, почти зеленый от ужаса сенатор стоит в порту, не сводя глаз с пентеры. Якорь еще держит судно на плаву, а вырвет его, вытащит, и, почитай, конец. Человек двести, а то и двести пятьдесят гребцов, новоявленный император и его сопровождение: сенаторы, числом десять, пойдут ко дну, захлебнувшись соленой водой. И все это потому, что некоему безумцу показалось необходимым водворить в фамильную усыпальницу, пожалуй, самую известную в империи, старые, выбеленные временем, кости. Груду костей своих близких и горстку пепла в придачу.