Коварство и честь - Эмма Орци

— Англичанин и гражданка Кабаррюс, — едва слышно, морщась от боли, ответил Рато.

— Уверены?

— Я слышал их разговор.

— И о чем они толковали?

— Не знаю… но видел, как англичанин поцеловал руку гражданки, прежде чем распрощаться.

— Что было потом?

— Гражданка поднялась в квартиру матушки Тео, а англичанин сбежал вниз. Я едва успел спрятаться за кучей мусора. Он меня не видел.

Шовелен разочарованно выругался.

— Это все?! — воскликнул он.

— Республика мне заплатит? — тупо повторил Рато.

— Ни единого су! — рявкнул Шовелен. — И если гражданин Тальен услышит эту милую сказку…

— Я могу поклясться!

— Ба! Гражданка Кабаррюс тоже поклянется, что вы лжете. Кому поверят, ей или такому болвану, как вы?

— Нет! — помотал головой Рато. — У меня есть кое-что еще.

— Что именно?

— Вы даете слово защитить меня, если гражданин Тальен…

— Да, да, я защищу тебя… такие слизняки, как ты, недостойны гильотины!

— Видите ли, гражданин… — продолжал Рато хриплым шепотом, — если пойдете в квартиру гражданки на улице Вильедо, могу показать место, где англичанин прячет одежду и все штучки, с помощью которых изменяет внешность… а также письма, которые пишет гражданке, когда…

Он осекся, явно испугавшись выражения лица собеседника. Шовелен выпустил руку возчика и сейчас сидел неподвижно, молчаливый и угрюмый, сцепив костлявые пальцы. Мерцающий свет искажал узкое лицо, удлинял тени под носом и подбородком, бросал отблески на брови, так что бесцветные глаза, казалось, сверкали неестественным огнем. Рато едва смел пошевелиться, он лежал гигантским тюком в полной тьме вне круга света. Слышно было только его затрудненное свистящее дыхание, прерываемое болезненным кашлем.

Гром гремел уже совсем далеко, но дождь по-прежнему монотонно бил по крыше. Наконец Шовелен пробормотал:

— Если бы я думал, что она…

Но, не договорив, вскочил и приблизился к тюку лохмотьев:

— Поднимайтесь, гражданин Рато! — скомандовал он.

Астматик встал на колени. Сабо соскользнули с ног. Он пошарил по полу и дрожащими руками натянул их.

— Поднимайтесь! — прорычал Шовелен, как разъяренный тигр, и, вынув табличку и свинцовую палочку, нагнулся к свету и нацарапал несколько слов, после чего вручил табличку Рато.

— Отнесите в комиссариат на площади Карусель. Вам дадут с дюжину гвардейцев и капитана. Отправитесь в квартиру гражданки Кабаррюс на улице Вильедо. Найдете меня там. Идите!

Рато дрожащей рукой взял табличку. Очевидно, он сам ужасался тому, что наделал. Но Шовелен больше не обращал на него внимания. Он отдавал приказы, зная, что им беспрекословно подчинятся. Возчик зашел слишком далеко, чтобы пойти на попятный. Шовелену и в голову не пришло, что он может солгать. У возчика не было причин ненавидеть гражданку Кабаррюс, и прекрасная испанка стояла слишком высоко, чтобы ее коснулись ложные доносы. Террорист подождал ухода Рато, после чего поспешно поднялся наверх и позвал капитана Бойе.

— Гражданин капитан, вы помните, что завтра вечером заканчивается третий день?

— Прошу прощения, — проворчал капитан, — что-то изменилось?

— Нет.

— В таком случае, если к концу четвертого дня проклятый англичанин не сдастся, приказ остается все тем же?

— Ваш приказ таков, — громко объявил Шовелен, показывая на дверь, за которой Маргарита наверняка прислушивалась к каждому звуку. — Если английский шпион добровольно не явится сюда, вечером четвертого дня пристрелите пленницу.

— Будет сделано, гражданин, — ответил капитан Бойе и злобно усмехнулся, расслышав из-за двери приглушенный крик.

Шовелен кивнул капитану, снова спустился вниз и вышел в грозовую ночь.

Глава 30

Когда разразилась буря

К счастью, буря разразилась после того, когда основная масса зрителей была уже в театре. Представление должно было начаться в семь, и за четверть часа до этого времени граждане Парижа пришли аплодировать гражданке Вестри, гражданину Тальма и их коллегам, поставившим трагедию М.Ж. Шенье «Генрих VIII».

Театр на улице Ришелье был переполнен. Тальма и Вестри всегда были любимцами публики, особенно после их ухода из старой и реакционной «Комеди Франсез». Пьеса Шенье была крайне скучной, но публика не была расположена к критике, и в зале воцарилась взволнованная тишина, когда гражданка Вестри, в роли Анны Болейн, стала читать напыщенный монолог.

Молчанье я хранила слишком долго.Насилья тяжкий груз надгробным камнемЛег на душу мою…

Но ее декламация почти не была слышна за ревом бури, и только временами, когда гром стихал, шум дождя становился не слишком приятным аккомпанементом к монологу.

Вечер, однако, выдался великолепным. Не только потому, что гражданка Вестри была в прекрасной форме. Ложи и партер заполнили прославленные, известные зрители, как ни в чем не бывало прохаживавшиеся в фойе во время антракта.

Казалось, именно сегодня члены Конвента и те, кто заседал в революционных комитетах, а также наиболее выдающиеся ораторы различных клубов решили показаться на публике, веселые, беззаботные, захваченные спектаклем, и это в тот момент, когда голова каждого неплотно сидела на плечах и ни один человек не был уверен, что не застанет, придя домой, наряд национальных гвардейцев, ожидавших его, чтобы препроводить в ближайшую тюрьму.

Воистину смерть маячила везде.

Ходили слухи, что вчера на ужине в честь депутата Баррера из кармана Робеспьера выпала бумага, которую подобрал один из гостей. В бумаге содержался список из сорока имен. Чьих именно — никто точно не знал, как и причин, по которым диктатор носил бумагу с собой, но в антрактах самые незначительные жители Парижа, радовавшиеся своей незаметности, отмечали, что гражданин Тальен и его друзья казались притихшими и раболепными, а те, кто пресмыкался перед Робеспьером, вели себя наглее обычного.

В одной из лож просцениума сидела гражданка Кабаррюс, на которую были обращены все взгляды. И в самом деле, сегодня ее красота ослепляла. Одетая с почти вызывающей простотой, она привлекала внимание мужчин веселым звонким смехом и грациозными, манящими жестами обнаженных рук, игравших с миниатюрным веером.

На сердце у Терезы было необычайно легко. Внимание зрителей было приковано к ней и сидевшему рядом гражданину Тальену. Ее тщеславие было к тому же подогрето визитом Робеспьера в третьем антракте. Правда, он оставался всего несколько минут и почти все это время скрывался в глубине ложи, но все видели, как он вошел, и слышали восклицание Терезы: «Ах, гражданин Робеспьер! Какой приятный сюрприз! Не часто вы делаете театру честь своим присутствием», — слова эти разнеслись по всему залу.