Голубой велосипед - Режин Дефорж

— Мне показалось, я видела ее с лейтенантом Крамером. Но, наверное, это все-таки был не он, потому что спутник Франсуазы был в штатском.

Леа больше не сомневалась: ее сестра любит немца и, вероятно, является его любовницей.

Когда за несколько дней перед сбором винограда приехала Камилла, она спросила у нее, как же быть. Обязана ли она предупредить отца, Руфь, Адриана?

— Ничего не предпринимай, — ответила Камилла. — Это слишком серьезно. Только Франсуаза или лейтенант Крамер способны тебе сказать, насколько истинно их чувство.

— А та фраза?

— Она ее произнесла в ослеплении гневом.

Пока Франсуаза находилась в Аркашоне, лейтенант Крамер лишь изредка появлялся в доме.

С наступлением осени все перебрались в Бордо. В том числе и Лаура, находившая жизнь в деревне «смертельно скучной». Леа, переложившая всю ответственность за работы на виноградниках на Матиаса и его отца, только порадовалась этому отъезду, тем более что прокормить всю ораву, несмотря на дополнительные карточки, было совсем не просто. На этот раз она ждала наступления зимы без особых опасений, заготовив овощи со своего огорода, а также благодаря скотному двору с птицей и кроликами… не считая парочки свиней. Ее теперь больше всего занимала финансовая проблема: денег становилось все меньше. Продажа вина позволила оплатить только труд тех, кто работал непосредственно на виноградниках, да и то не всех. Последние шесть месяцев Файяр не получал жалованья. От Камиллы Леа узнала, что Лоран провел в Алжире всего несколько недель. Теперь он находился в Лондоне. Она с радостью убедилась, что Камилла больше не заговаривает о присоединении к мужу.

Несмотря на любовь к Лорану, она не порывала связи с Матиасом, причем их встречи с каждым разом становились все более бурными и все более разочаровывающими обоих. После каждого случая близости она обещала себе, что это в последний раз, но через неделю, максимум через две, встречалась с молодым человеком в амбаре, на винограднике или в старом доме в Сен-Макере.

21 октября в Бордо произошло покушение на немецкого офицера. 23 октября были расстреляны пятьдесят заложников.

Леа все чаще казалось, что она задыхается, ее охватывала глубокая тоска, и напрасно искала она забвения в книгах библиотеки своего отца. Всех писателей постигла одна и та же участь: Бальзак, Пруст, Мориак, решительно все ей не нравились. Ночами ее мучили кошмары: то рыдающая мать поднималась среди развалин, то мужчина, которого она убила, приставал к ней с гнусными домогательствами. В течение дня у нее возникали неожиданные приступы слезливости, после которых она чувствовала себя совершенно разбитой. Монтийяк тяжелым грузом лежал на ее плечах. Она задумывалась, а стоит ли столько трудиться, чтобы поддерживать жизнь в этом поместье, чтобы сохранить землю, которую теперь любила она одна, ибо ни отец, ни сестры ею не занимались. Правда, был еще один человек, любивший эту землю до такой степени, что хотел бы ею обладать, — Файяр. После возвращения сына он вновь обрел смысл существования и страсть к наживе, которую тщательно скрывал, пока прямо не сказал Леа:

— Для молодки вроде вас этот груз слишком тяжел. Бедный месье Дельмас не в полном рассудке, и скоро его придется запереть. Для управления таким хозяйством требуется мужчина. Вы бы посоветовали отцу его продать. У меня есть кое-какие сбережения, а моя жена только что получила наследство. Конечно, денег не совсем хватит, но ваш отец мог бы согласиться превратить недостающую сумму в ваше приданое.

Оцепеневшая от его наглости Леа была не в силах оборвать хама. Теперь-то она поняла, что, работая на этой земле столько лет, он не переставал стремиться к одной цели — стать ее собственником. Обстоятельства вроде бы складывались подходящие. При жизни Изабеллы Дельмас он никогда не набрался бы дерзости даже заикнуться о подобной сделке. К тому же он ясно дал ей понять, что прекрасно осведомлен о ее связи с его сыном.

— Вы молчите? Ясно… Вы боитесь, что вам придется покинуть дом. Но ведь только от вас одной зависит, чтобы он навсегда остался вашим: выходите за моего сына.

С трудом сдерживала она нарастающий гнев.

— Матиас в курсе ваших прекрасных замыслов?

— Более или менее. Он считает, что теперь не следует говорить о таких вещах.

Леа почувствовала, что на душе у нее стало чуть легче.

— Вы ошибаетесь, Файяр. Для нас и речи быть не может о продаже поместья вам или кому-то еще. На этой земле я родилась и хочу ее сохранить. Что касается здоровья моего отца, то оно не столь катастрофично, как вы изображаете.

— У вас не осталось денег, и вот уже шесть месяцев мне не платят.

— Наши дела вас не касаются. Что до вашего жалованья, то еще до конца месяца вы его получите. Всего доброго, Файяр.

— Вы напрасно, мадемуазель Дельмас, взяли со мной такой тон, — произнес он с угрозой.

— Хватит, мне больше нечего вам сказать. До свидания.

Сердито бормоча, Файяр ушел.

Уже на следующий день Леа написала Альбертине письмо с просьбой одолжить ей денег для того, чтобы заплатить Файяру. С обратной почтой тетушка их прислала, и Руфи было поручено отнести деньги мастеру-виноделу. По этому поводу между отцом и сыном вспыхнул яростный спор, побудивший Матиаса записаться добровольцем на работы в Германии. Леа умоляла его отказаться от этого замысла, повторяя, что нуждается в нем, что, отправляясь туда, он предает свою страну.

— Нет, тебе я не нужен. Когда ты это говоришь, то думаешь исключительно о Монтийяке. Так вот, мне наплевать на Монтийяк, — выговорил он с пьяной бравадой.

— Неправда. Ты просто пьян, — крикнула она.

— Да, верно. Я не такой, как мой папаша. Хочу только тебя, с землей или без земли. Но я наконец-то уразумел, что ты меня не любишь, что ты ведешь себя, как сука в течку, которой время от времени нужен кобель…

— Заткнись, ты груб.

— Знала б ты, до какой степени мне наплевать, груб я или нет. Для меня больше ничто не имеет значения. Так что здесь оставаться или податься в Германию…

— В конце-то концов, раз тебе так не терпится уехать, ты мог бы присоединиться к генералу де Голлю.

— Говорю же тебе, мне на них наплевать. По мне и де Голль, и Петен, и Гитлер одним лыком шиты. Они военные. А я не люблю военных.

— Прошу тебя, Матиас. Не оставляй меня.

— Еще чуть-чуть, и я бы поверил в твою искренность. Она едва не плачет! Так ты будешь жалеть о бедном Матиасе, красавица? О бедном Матиасе и его толстой шишке…

— Замолчи.

Они находились в сосновой рощице рядом с огородом. Туда и пришел Матиас объявить Леа о своем решении. Для храбрости он и выпил.

Резким движением он повалил свою подругу на землю. Леа поскользнулась на сосновых иголках. При падении ее юбка задралась, обнажив белые бедра над черными шерстяными чулками. Он подмял ее под себя.

— Все, что тебя интересует, шлюха, так эта моя шишка, мой крепкий добрый поц. Не плачь больше, сейчас ты его получишь.

— Оставь меня, от тебя несет вином.

— Неважно. Чувствам это не помеха.

Леа безуспешно отбивалась. Опьянение удесятерило силы ее друга. От нагретых послеполуденным зимним солнцем сосновых игл поднимался аромат их детских игр, когда они любили валяться у больших деревьев. Это воспоминание так взволновало Леа, что она перестала сопротивляться и раскрылась перед ищущей ее тела плотью. Матиаса обманула видимая податливость.

— Честное слово, ты всего лишь шлюха.

С уханьем лесоруба навалился он на нее, стараясь причинить боль, отомстить за ее нелюбовь. От наслаждения оба вскрикивали.

Потом они долго плакали, обнявшись, хорошо видные с огорода в своей смешной наготе. Холод и неудобная поза вернули их к горькой действительности. Не говоря ни слова, оба встали, оправили одежду, стряхнув с нее землю, вынули из волос застрявшие сосновые иглы и, обменявшись взглядами, выразившими всю меру их отчаяния, разошлись.

Ночью Матиас сел в поезд на Бордо, откуда 3 января 1942 года должен был выехать в Германию.

23

Во время прогулки за Леа увязалась собака Файяров. Вместе отдохнули они у подножия, возвышающегося над окрестной равниной бордоского креста. День был ясным и солнечным. От резкого свежего ветра щеки девушки раскраснелись. Закутавшись в просторную накидку голландских пастухов, она сидела, глядя прямо перед собой затуманившимся взором. В Сен-Макере колокола отзвонили конец вечерни; день был воскресный. Внезапно собака насторожилась, подняла голову, а потом с рычанием вскочила.

— Ты что, Курто?

Громко залаяв, собака бросилась к дороге. «Наверное, кролик или мышь», — подумала Леа. И снова утонула в своих беспредметных мечтаниях.

Неподалеку скатился камень. Леа повернула голову и тут же вскочила на ноги.

— Дядя Адриан!

— Моя девочка!