Голубой велосипед - Режин Дефорж

— За наше счастье.

Леа выпила залпом.

— Еще, так приятно.

Улыбаясь, Матиас налил ей снова.

С бокалом в руке Леа обошла комнату, надолго остановившись перед высоким камином, украшенным нарисованным на куске коры видом Лурда, изъеденным молью чучелом хорька, букетом роз и пожелтевшими фотографиями.

— У твоего приятеля очень мило, — медленно сказала она. — А где спальня?

Во взгляде Матиаса промелькнуло легкое недовольство. Он никак не мог привыкнуть к ее непринужденности в их любовной игре. Не отдавая себе в этом отчета, он предпочел бы, чтобы она была более застенчива. У него создавалось неприятное впечатление, что игру ведет она, и ему это казалось и неестественным, и неприличным. Матиасу уже было ясно, что она станет его женой. Разве могло теперь быть иначе? Войдя в спальню, Леа чуть было не рассмеялась, так она напоминала комнату Сидони: та же высокая ореховая кровать с покрывалом из белой хлопчатобумажной ткани, с огромной периной из красного сатина, над которой висело большое распятие из черного дерева с веточкой освященной омелы. По обе стороны окна — два портрета принарядившихся крестьян, а рядом с дверью — громадный шкаф.

Не развязывая, Леа сбросила сандалии. Прохлада выложенного кафельной плиткой пола была приятна. Поставив бокал на ночной столик, она принялась, напевая, раздеваться.

Матиас разобрал постель. Покрытая белыми простынями, она выглядела огромной. На ней раскинулась обнаженная Леа.

«Пахнет лавандой», — с легким уколом в сердце подумала она.

— Дай мне выпить.

— Ты пьешь слишком много, — сказал вернувшийся с бутылкой Матиас.

Леа медленно пила, глядя, как он раздевается.

— Тебе бы следовало работать раздетым по пояс. От рубашки остался след, и впечатление такое, что твоя загоревшая голова приставлена не к собственному телу. Некрасиво.

— Сейчас увидишь, насколько некрасиво.

Он вытянулся рядом, привлекая ее к себе.

— Подожди, дай поставить стакан.

При этом движении его губы поймали одну ее грудь, а пальцы терзали другую.

— Ай, ты мне делаешь больно.

— Тем хуже.

Смеясь и вскрикивая, катались они по постели под невозмутимыми взглядами предков.

Голая, с растрепавшимися волосами Леа под восхищенным взглядом Матиаса сидела, поджав по-турецки ноги на растерзанной постели и жадно поглощала торт, фрукты и заварные сливки со жженным сахаром, запивая вином, от которого у нее кружилась голова.

— Прекрати так на меня смотреть.

— Не устаю тобой любоваться. Ты так хороша…

— Это не повод.

— Вот будешь моей женой, и я смогу тобой любоваться столько, сколько захочу.

Рука Леа с куском торта застыла в воздухе.

— О чем ты?

— О женитьбе, черт возьми!

— Я не хочу выходить за тебя.

— Почему же?

Леа пожала плечами.

— Для тебя я недостаточно хорош?

— Не говори глупостей. Не хочу и все тут.

— Девушки всегда хотят выйти замуж.

— Возможно. Но я не такая, как все. Прошу тебя, больше не надо об этом.

— Напротив. Я тебя люблю и хочу взять тебя в жены.

Он сжал ей руку.

— Отпусти, ты делаешь мне больно.

Матиас сильнее сжал ей пальцы.

— Ты спятил? Отпусти немедленно!

— Не раньше, чем ты пообещаешь выйти за меня.

— Никогда! Слышишь? Никогда!

Он занес над ней руку.

— Давай… Ударь меня! Ну, давай же, чего ты ждешь?

— Но почему?

— Я тебя не люблю.

Матиас так побледнел, что Леа инстинктивно сжалась у деревянной спинки кровати.

— Что ты сказала?

Вскочив, Леа принялась одеваться.

— Матиас, не сердись. Ты мне очень нравишься. Я всегда очень тебя любила… Но не как женщина.

— Ты же моя!

Леа закончила застегивать платье. Она не смотрела на все еще обнаженного Матиаса, сидевшего, спустив ноги, на помятых простынях. Чуб закрывал его опущенное лицо. Она ощутила прилив нежности. Как походил он на мальчугана, подчинявшегося всем ее детским капризам! Леа села рядом и положила голову ему на плечо.

— Послушай, не глупи. Нам совсем не обязательно жениться, если мы спим вместе.

— Кто он?

— Что ты хочешь сказать?

— Кто твой любовник?

— Не пойму, о чем ты говоришь.

— Не принимай меня за дурака. Ты думаешь, я не заметил, что ты не девственница?

С полыхающим лицом вскочила Леа с кровати и принялась разыскивать сандалии. Одна находилась у ножки кровати, вторая — под шкафом. Встав на четвереньки, она попыталась ее достать. Матиас оказался быстрее.

— Ты мне ответишь? Кто он?

— Надоел. Тебя не касается.

— Шлюха… Я не хотел этому верить, я говорил себе: только не она, это порядочная девушка… может, это ее нареченный… ей захотелось доставить ему удовольствие перед отправкой на фронт… мне не стоит на него досадовать… теперь же я вижу, что несчастный брат Камиллы никогда не смог бы сделать тебя такой бесстыжей… дрянь… а я-то хотел видеть тебя своей женой… ты — как твоя сестра… эта немецкая подстилка… немецкая подстилка…

Рыдая, бедняга рухнул на кровать.

Ничего не видя, чувствуя, как отливает кровь от лица, Леа стояла, окаменев, уставившись перед собой.

Долго оставались они так, она — окаменев, он — в слезах. Матиас первым взял себя в руки. Состояние Леа вдруг начало внушать ему страх. Вытирая простыней мокрые щеки, он подошел к ней. Ему бросился в глаза остановившийся взгляд на помертвевшем лице. С невероятным усилием она сделала движение и глухим голосом спросила:

— Что ты сказал?

Матиас уже сожалел о своих словах.

— Ничего. Я был в ярости.

Леа проговорила:

— Что ты сказал?

— Ничего. Уверяю тебя, ничего.

— …«как и твоя сестра… немецкая подстилка…»

А затем, — так клонится тонкое дерево под ветром, — она медленно покачнулась. Матиас удержал ее и опустился рядом с ней на холодные красные плитки кафельного пола, пытаясь ослабить впечатление от своих слов.

— Нет, ничего не говори. Обними меня крепче. Как мог ты поверить?

— Прости меня.

— …что я…

— Замолчи, — шептал он, целуя ее губы, чтобы не дать ей говорить.

— Франсуаза! О, теперь я понимаю… папа, бедный папа… нельзя, чтобы он узнал… Матиас, что мне делать?

— Больше не думай об этом, любимая… Наверное, я ошибся.

Леа отвечала, сама этого не замечая, на поцелуи, а ее живот прижимался к его восставшей плоти. Они снова предались любви.

Леа не хотела, чтобы Матиас провожал ее до Монтийяка.

Сославшись на дикую головную боль, она без ужина отправилась спать. На лестнице ей встретились двое немецких офицеров, расступившихся, чтобы дать ей пройти.

Оказавшись, наконец, одна среди беспорядка, который так любила, Леа упала на подушки. Значит, правдой было то, что она смутно подозревала: Франсуаза, ее сестра Франсуаза, была любовницей одного из этих немцев. Кого же? Очевидно, Отто Крамера. Любовь к музыке!

В дверь постучали.

— Кто там?

— Это я, Камилла. Можно войти?

— Да.

— Бедненькая, ты действительно скверно выглядишь. Я принесла тебе таблетку.

— Спасибо, — пробормотала Леа, беря лекарство и протянутый ей стакан воды.

— Ты так добра, что согласилась меня проводить. И Лоран будет рад. Он тебя очень любит.

— В последнее время ты ничего не замечала особенного в поведении Франсуазы?

— Нет. Что ты имеешь в виду?

Леа подозрительно на нее посмотрела.

— Чем была вызвана твоя настороженность в тот день?

Покраснев, Камилла не ответила.

— Ты тоже думаешь… что она с лейтенантом…

— Замолчи… Это было бы слишком ужасно.

— Но ты ведь задумывалась над этим?

— Невозможно! Мы обе ошибаемся.

— А если нет?

— Тогда это было бы чудовищно, — тихо воскликнула Камилла, закрыв лицо руками.

— Надо разобраться. Сейчас найду ее и спрошу.

— Не теперь… не раньше, чем я увижусь с Лораном.

— Кто бы мог такое ожидать от Франсуазы?

— Не будем ее осуждать, мы ничего точно не знаем и… если это, правда, значит, она его любит.

— Это не основание.

— Лучшее из всех возможных.

Леа изумленно посмотрела на Камиллу. Что такое? Что знает эта постная мадам д’Аржила о любви и страсти? В памяти возник образ почти теряющей сознание, но готовой убить ради ее спасения Камиллы. В тот момент она отнюдь не робела, и кто знает, может, и в любви… Эта мысль была для нее невыносима: вообразить Камиллу, безумствующей в руках Лорана… Нет!

— Сама не знаешь, что говоришь. Он же немец.

— Увы, об этом я не забываю. Многие недели…

— Как? И ты ничего мне не говорила?

— А что я могла бы тебе сказать? Смутные впечатления, несколько подмеченных взглядов, ничего конкретного.

— И все же тебе следовало бы мне рассказать. Ах, если бы только мама была с нами! Ты не думаешь, что в доме что-то подозревают?