случае орла следует считать символом высшей человеческой власти или творческой способности — напомним распространенное употребление эмблемы орла в связи с государством или поэтом. Однако остальную часть строфы уже нельзя сводить к ветхозаветному контексту: ни одушевленные звезды, ни “розовое пламя” не встречаются в Библии. Главным источником этих образов, на наш взгляд, является стоическая традиция логоцентризма с характерным для него понятием Логоса как художественно-творческого огня, пронизывающего и оживляющего вселенную. Более понятным в этом окружении становится и глагол “проплывать”, особенно если мы учитываем то учение стоиков, по которому божественный Логос проносится ветром» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). По мнению Н. А. Богомолова, образ орла и цветовая эмблематика имеют в данном ст-нии основание в оккультной символике, присутствующей, в частности, в книге А. Безант «Древняя мудрость: Очерк теософических учений»: «Цветовая символика астральных тел, “искусственных элементалей” в ее представлении чрезвычайно значима, и анализу цветов их отведено немало страниц названной книги. Сопряжение космического (Солнце — символически представленное орлом — звезды и луна) с собственно человеческим (слово, “мысле-образ” и обозначенное им чувство любви) вполне соответствует эзотерическим представлениям об универсальной связи различных миров — не только микрокосма с макрокосмом, но и физического с астральным» (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 144). Ст. 9–17. — «В этом отрывке замена слова числом описывается как некое роковое событие: оттенки смысла, которое передает “умное число”, оказываются более важными, чем орудийность слова, которая дана ветхозаветному человеку вследствие его бескомпромиссной веры. По ходу отдаления от первоначальной веры живой звук, который однажды потряс стены города, заменяется немым, неподвижным числом, которое, к тому же, связано с землей, а не с воздухом — традиционным носителем Логоса. Указание на трость, наверно, намекает на ветхозаветную трость измерения, с помощью которой отмерялись чертежи Нового храма в книге Иезекииля» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). К этому следует добавить, что образ «седого патриарха», молча «чертящего число», вероятно, восходит к образу Пифагора — величайшего математика и философа античности, который подвергал своих учеников испытанию молчанием (см.: Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, розенкрейцерской герметической философии. Новосибирск, 1992. С. 149). Ст. 18–24. — «Сосредоточивая весь интерес на естественных пределах слова, человек упускает из вида его сверхъестественную силу: в результате исчезает и возможность межчеловеческого сотрудничества. На это указывает перевернутое употребление традиционной эмблемы пчел и улья, обычно означающей удачную общественную жизнь: поскольку люди забыли о сотрудничестве человека и Бога, постольку человеческое общество обрекается на распад. Последний образ дурно пахнущих, мертвых слов сводится к традиционному религиозному представлению, по которому благоухание рассматривается как знак блаженства, а дурной запах — как знак зла и смерти. Кажется, что в данном тексте Гумилев относится довольно пессимистически к реальному положению общества: самой важной, самой неотложной задачей человека является мистическое обращение к Слову, т. е. к ипостаси Бога в мире. В этом суть мистицизма Гумилева» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). Об образе «мертвых пчел» у Гумилева и Мандельштама см.: Nilsson A. N. Osip Mandel’stam: Five poems. Stockholm, 1994. P. 80–84; Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Ред. Р. Айзелвуд и Д. Майерс. Tenafly, New Jersey, 1994. С. 31–34; Винокурова И. Гумилев и Мандельштам: Комментарии к диалогу // Вопросы литературы. 1994. № 5. С. 294.
30
Дракон. Альманах Цеха поэтов. Пг., 1921, вар., ОС 1921.
ОС 1922, Изб 1943, СС 1947 IV, Изб 1959, СС II, Изб 1986, Ст 1986, Изб (Огонек), СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), СП (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), Ст 1995, Изб 1997, ВБП, Изб (Сар) 1–2, МП, СП 1997, Цех поэтов. Вып. 1. Берлин, 1922, День поэзии 1986, Русская поэзия XIX — начала XX века. М., 1987, Собеседник 1987, Путешествие в страну Поэзия. В 2-х кн. Кн. 1. Л., 1988, Ст (Куйбышев), Душа любви, Потапчук 1994, Потапчук 1995, Потапчук 1997, Школа классики, Огонек. 1986. № 17.
Автограф, вар. — Альбом 1919. В автографе другая строфика — единственный пробел между ст. 18–19.
Дат.: до 31 августа 1919 г. — по датировке Альбома 1919. Расположение ст-ния соответствует архитектонике Альбома 1919.
Перевод на англ. яз. («The Forest») — A Second Book of Russian Verse. London, 1948. P. 104–104; SW. P. 111–112; PF. P. 164–165.
Публикация ст-ния в альманахе «Дракон» вызвала в литературных кругах Петрограда толки, повторенные в рецензии Э. Ф. Голлербаха, который намекал на любовные отношения Гумилева с И. В. Одоевцевой, чей потрет, по мнению рецензента, начертан в финале «Леса». Публикация Голлербаха вызвала резкое неудовольствие Гумилева, так что, в конце концов, их конфликт стал предметом разбора Суда чести (см. об этом: Зобнин Ю. В., Петрановский В. П. Суд чести между Гумилевым и Голлербахом // Исследования и материалы. С. 592–605). Как вспоминает сама Одоевцева, ей ст-ние поначалу и посвящалось, однако она во избежание скандала просила посвящение снять: «Гумилев не сразу согласился снять посвящение с “Леса”. Но слезы и упреки Ани — ей тоже это стало известно — подействовали на него. Он не только снял посвящение мне, но даже посвятил весь “Огненный столп” ей — что я очень одобрила, а ее привело в восторг» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 271). «Примечательно, — пишет современный критик, — что <...> женщины — при всей обобщенности, символичности образов — наделены у Гумилева вполне конкретными, земными, узнаваемыми чертами <...> “Женщина с кошачьей головой”, она же — с зеленоватыми глазами, как “персидская больная бирюза” — Ирина Одоевцева» (Ростовцева И. Судьба. Шаг судьбы (К 75-летию со дня рождения Николая Гумилева) // Литературная Россия. 1996. 23 августа. С. 11).
Г. Иванов считал ст-ние одним из лучших в альманахе «Дракон» и одним из самых удачных в современной поэзии: «В нем соединено блестящее умение с необыкновенной ясностью, чистотой и проникновенностью лиризма» (Иванов Г. О новых стихах // Дом искусств. 1921. № 2. С.
