Испытание войной – выдержал ли его Сталин? - Борис Шапталов

Когда историки и публицисты размышляют над причинами разгрома Красной Армии, то забывают сравнить его с не менее впечатляющим разгромом англо-французской коалиции в 1940 г. Почему двухмиллионная группировка рассыпалась за несколько недель, несмотря на то что войска были отмобилизованы, имели сильные укрепрайоны на границе, тяжелые танки, которых не было у вермахта, тем более что их отцы доблестно показали себя в недавней войне с тем же противником? Не потому ли, что немцы опередили готовившиеся к наступлению армии коалиции? Или потому, что народ Франции не хотел воевать за свою буржуазию? Нет, эти варианты для объяснения не подходят. Думается, что причина была схожей с той, от чего потерпела поражение Красная Армия летом 1941 г. Руководство Англии и Франции также практиковали политику «ни войны, ни мира». Солдаты и офицеры с сентября 1939 по май 1940 г. просидели в блиндажах и казармах, гадая, как скоро политики договорятся о мире. Зато немецкие солдаты были уверены в неизбежности смертельной схватки и целеустремленно и бескомпромиссно к ней готовились.

Когда читаешь свидетелей событий, предшествующих 22 июня 1941 г., с чередой всех этих «а мы, несмотря на уверения пропаганды, знали, что война будет», «а для нас война грянула неожиданно», понимаешь, что люди были элементарно дезориентированы, а значит, психологически разоружены. Это все равно, что спортсменам говорить: «Через три дня решающие соревнования… Нет, через неделю… Нет, их не будет… Нет, будут, но через полгода…» А потом выяснится, что выступать надо немедленно. Давайте погадаем, какой будет результат? А войска в приграничных округах держали в состоянии полной неопределенности. К чему готовиться – к наступлению, обороне или продолжать размеренную казарменную жизни – было совершенно непонятно даже командующим округов.

Тухачевского и германский генералитет есть за что критиковать, но у них было одно великолепное качество, которому стоит поучиться: они знали, что хотели, и знали, как добиваться желаемого. Они были уверены, что война неизбежна и готовили войска к одному-единственному состоянию – быть готовыми к войне с решительными целями. Тухачевского ликвидировали, его дело выхолостили, а вермахт на деле продемонстрировал, на что способна не бог весть как вооруженная, но целеустремленная армия.

Боеспособность армии определяется таким трудно описываемым явлением, как энергетическое состояние общества и руководства государства. Поэтому в одном случае внешне сильная армия, как французская в 1940 г., имевшая к тому же полгода для подготовки к боевым действиям, развалилась, как трухлявый пень (рискну предположить, что современное французское общество психологически вновь оказалось в подобной ситуации), в другом внешне слабая армия (финская, например) сражалась упорно, заставив признать Голиафа силу маленького Давида.

Сталин способствовал налаживанию массового производства оружия, но ему не удалось решить проблему психологической мобилизации армии.

В. Суворов выдвинул «сенсационную» версию, которую обсуждают уже два десятилетия: будто поражение Красной Армии определилось тем обстоятельством, что она готовилась к переходу к наступлению в июле 1941 г. Ах, если бы это было так, то, вероятнее всего, бои на границе приняли бы другой, намного более упорный характер. Суть проблемы в том, что Красная Армия как раз ни к чему конкретному не готовилась. Никто в армии, начиная с начальника Генштаба, не ведал, чем именно будут заняты войска летом 1941 г.

Итак, «верхи» летом 1941 г. достойно по субъективным причинам воевать не умели, а что «низы»?

При печатании мемуаров Рокоссовского цензура выбросила слова, восстановленные лишь в издании 1997 г.: «Они (войска. – Б.Ш.) подверглись шоку. Чтобы вывести их из этого состояния, потребовалось длительное время». И это была правда. Но была и другая…

Если советские историки сокрушались, что войска Красной Армии не были своевременно подтянуты к границе из глубины страны, то Г.К. Жуков в мемуарах возразил им, но тоже «по-советски», т. е. с долей фальсификации: «Вполне возможно, что наши войска, будучи недостаточно обеспеченными противотанковыми и противовоздушными средствами обороны… не выдержали бы рассекающих мощных ударов бронетанковых сил врага и могли оказаться в таком же тяжелом положении, в каком оказались армии приграничных округов…» (8, с. 260). Куда более откровенно и верно эта мысль была выражена в не опубликованном при жизни Жукова отклике на статью маршала А.М. Василевского. В ней Г.К. Жуков по-военному четко заявил: «Думаю, что Советский Союз был бы разбит, если бы мы все свои силы развернули на границе… Хорошо, что этого не случилось, а если бы главные наши силы были бы разбиты в районе государственной границы, тогда бы гитлеровские войска получили возможность успешнее вести войну, а Москва и Ленинград были бы заняты в 1941 году. Г. Жуков. 6 ХII 65 г.» (27, с. 67). Вот так! Ни больше и ни меньше. То же самое Жуков говорил ранее историку Анфилову, когда они обсуждали вопрос о судьбе проекта директивы от 15 мая 1941 года с предложением превентивного удара. Как известно, Сталин ее отклонил. Маршал заметил: «Сейчас же я считаю: хорошо, что он не согласился тогда с нами. Иначе при том состоянии наших войск могла бы произойти катастрофа гораздо более крупная, чем та, которая постигла наши войска в мае 1942 года под Харьковом» (16, 1995, № 3, с. 40–41).

Чем же войска на границе отличались от тех же войск в глубине Советского Союза? Принципиально ничем. Но если у границы немецкие войска были сконцентрированы, то по мере продвижения в глубь страны они растекались, подобно армии Наполеона, по ее бескрайним просторам и постепенно теряли свою ударную мощь. Тем самым у противостоящей стороне появлялись шансы улизнуть от поражения.

В чем состояла глубинная слабость Красной Армии? Помимо уже отмеченных чисто военных изъянов, Красная Армия в 1941 г. имела еще один порок, который тщательно маскировался советской пропагандой, – это нежелание огромного числа солдат воевать. Г.К. Жуков говорил К.М. Симонову: «У нас стесняются писать о неустойчивости наших войск в начальный период войны. А войска… не только отступали, но и бежали, и впадали в панику…» И вывод: «…в начале войны мы плохо воевали не только наверху, но и внизу» (28, с. 335). Дело было, конечно, не в стеснении, а в идеологии. Приходилось маскировать «отдельные негативные тенденции».

Этой темы в советское время с учетом цензуры чуть более внятно удалось коснуться лишь генералу А.В. Горбатову. В своих мемуарах он неоднократно и достаточно подробно писал о низком боевом духе солдат и офицеров. Вот он рассказывает, что солдаты 501-го стрелкового полка 25-го стрелкового корпуса в июле 1941 г. под Витебском при первом же артналете спешили отойти в тыл. Паника необстрелянных бойцов? Но… «Не пройдя и трехсот шагов, мы увидели с десяток солдат, сушивших у костра портянки. У четверых не было оружия» (29, с. 217). А вот еще деталь: «… мы стали догонять разрозненные группы, идущие на восток… Останавливая их, я стыдил, ругал, приказывал вернуться, смотрел, как они нехотя возвращаются…» (29, с. 217). Нехотя возвращались в строй солдаты и позже. Уже вспоминая события октября – ноября 1941 г., А.В. Горбатов писал: «… мы производили анализ потерь за время отступления. Большая часть падала на пропавших без вести, меньшая часть – на раненых и убитых (главным образом командиров, коммунистов и комсомольцев). Исходя из анализа потерь, мы строили партийно-политическую работу, чтобы повысить устойчивость дивизии в обороне. Если в дни первой недели мы выделяли 6 часов на работы по обороне и 2 часа на учебу, то в последующие недели соотношение было обратное» (29, с. 230). Признание показательнейшее: обучение солдат военному делу было в тот момент менее значимым, чем пропагандистская обработка сознания красноармейцев. Ведь что толку обучать солдата, если тот норовит при первой же возможности «пропасть без вести»? Поведал А. Горбатов и о том, как боролись в рамках выделенных 6 часов с настроем красноармейцев сдаваться в плен. Комиссар Горбенко «довел до сведения солдат рассказ убежавшего из плена красноармейца Фролова о зверском обращении немцев с нашими пленными, об изнурительных работах и голодном пайке. В числе пленных Фролов видел и тех, кто сдался добровольно, и к ним отношение было таким же зверским. И они сильно ругали себя за то, что, поверив пропаганде противника, сдались в плен» (29, с. 232–233).

Воспоминания, подобные А.В. Горбатову, единичны, потому что цензура была на страже тезиса «морально-политического единства партии и народа». Например, она вымарала подобные факты из мемуаров Рокоссовского, и вряд ли только у него одного. И теперь не просто собрать свидетельства обратного счета, которые либо не сохранялись, либо погребены в архивах. Кое-что извлечено на свет божий. Например, опубликовано донесение заместителя Кирпоноса генерала Ф.С. Иванова о своей инспекционной поездке в войска, где он честно писал: «Моральное состояние пехоты 27-го и 36-го стрелковых корпусов очень низкое… Много случаев оставления артиллерии и боевых машин на дорогах и на поле боя. Мною созданы заградительные отряды, но их стремятся обойти полями. Проверяя организованную мною из задержанных разрозненных частей оборону в Ровно, последнюю не обнаружил. Разошлась…» (5, кн. 1, с. 160).