Красный террор глазами очевидцев - Сергей Волков

Затем могу перечислить факты, которые действовали на публику в высшей степени угнетающим образом, хотя и не имели в себе ничего террористического:

- Аннуляция донских денег.

- Запрещение торговли.

- Отбирание вещей у продавщиц на базаре.

- Разгон базара (было приказано всем советским служащим идти на базар, там ломать все лотки и будки, сваливать на подводы и везти для отопления советских учреждений).

- Беспрерывное переселение из дома в дом советских учреждений и в связи с этим выселение и порча домов.

- Полное исчезновение продуктов в связи с запрещением торговли.

- Хлеб по карточкам.

- Макуха вместо хлеба, сахарный и др. суррогаты.

- Очереди.

- Советские столовые и обеды по карточкам (о том, какого качества были эти обеды, достаточно сказать, что и те зажиточные мещане, которые жили на окраинах и имели свое хозяйство, все-таки брали эти обеды… для свиней). В этот период особенно была сильна тифозная эпидемия.

- Беспорядочная стрельба красноармейцев (погиб мальчик - сын почтальона Головкова от выстрела красноармейца. Кассирша хлебопекарни была убита шальным выстрелом из-за угла).

- Беспрерывное переселение из квартиры в квартиру красноармейцев, причем они не считались ни с чем, устраивались в спальнях, в столовых, где было потеплее и посветлее.

- Постоянные реквизиции разных предметов: музыкальных инструментов, технических, фотографических, картин и пр. У одного инженера, любителя-фотографа был отобран ценный стереоскоп с множеством художественных снимков; месяца через 2 один бывший в складе команхоза натолкнулся на груду разбитых стекол от этих снимков.

«Ущемление буржуев» в Екатеринодаре. Упоминаю о нем, п[отому] ч[то] это ближайший город к Анапе, и пришлось слышать о нем от очевидцев - это во-первых, а во-вторых п[отому] ч[то] на меня лично сильное впечатление произвело «поэтически-картинное описание» этого возмутительного факта в одной Екатеринодарской газете. Начиналось оно с описания великолепной погоды, которая как бы покровительствовала пролетариям, выгонявшим буржуев из домов (с одной сменой белья). Не могу не упомянуть о советской школе и народном университете. Гимназии были смешаны и преобразованы в школы 1-й и 2-й ступени. Ученики принимались со всякими знаниями и без них, и простонародие говорило, что теперь, мол, все будут учиться «на приступочках». Очень быстро все ученики превратились в хулиганов, здание загаживалось, стекла выбивались. Сначала ученье шло при ужасных условиях. Раза 4 в год устраивались колоквиумы для распределения учеников на группы, и вот ученикам одной группы пришлось устраиваться на лестнице писать сочинения, т. к. по классам везде выбиты стекла… Постепенно ученье останавливалось, ученики не посещали, преподаватели стали искать работу в виде пилки дров или грузить товары на пристани. Чтобы привлечь учеников в школу - стали раздавать завтраки (в то время голод сильно чувствовался). Тогда ученики, приходя, спрашивали: «Сегодня будут завтраки?» И если нет, то: «Вали, ребята, домой!»

Народный университет еще лучше. Наравне со знающими и уважаемыми профессорами, лекции читали и такие господа, которые не умели связать двух слов. Молодежь собиралась посмеяться и посчитать, сколько раз «профессор» скажет «так сказать» или «вопше» (вообще), пощелкать семечки, пофлиртовать, предварительно выключивши электричество и сделав темноту и пр.

В заключение упомяну, что нам, т. е. мне с семьей удалось покинуть «советский рай» легальным путем и приехать во Францию к сыновьям. Путешествие наше было очень тяжелое по тем препятствиям, которые пришлось преодолевать, и продолжалось от 14 октября до 29 декабря 1922 г. Очень трудно было получить заграничный паспорт, надо было пройти через массу анкет, свидетельств, разрешений на вещи, подробные списки вещей вплоть до булавок и главное - перенести кошмарный обыск при посадке на пароход из Батума в Константинополь. Насколько был тщательный обыск, достаточно указать на то, что 2 фунта орехов, взятые на дорогу для лакомства внучки, были все перебиты, чтобы убедиться, нет ли в них брильянтов.

Г. Люсьмарин131

Кубанская чрезвычайка132

С Кубанской чрезвычайкой я хорошо знаком по личному опыту. При одном из очередных арестов социалистов, живущих на Кубани, я был арестован и доставлен в участок милиции города Екатеринодара.

При моем входе в помещение участка сидевший дежурный чиновник восточного типа, очевидно, счел меня по внешности за какое-либо начальство, почтительно встал, не менее почтительно поклонился, заискивающе улыбаясь; но картина резко изменилась, когда приведший меня милиционер заявил, что я - арестованный.

- Садысь, - грубо, начальническим тоном, указывая на стул, важно проговорило начальство, не менее важно вновь усаживаясь в кресло.

Я с любопытством начал было рассматривать довольно тесное и грязное помещение милиции, публику, несмело толпившуюся здесь в ожидании разрешений всевозможного рода нужд; мысленно сравнивал все это с прежней полицией, - как дверь с шумом распахнулась, в участок быстро вошел высокого роста, в папахе набекрень, в красной черкеске, в щегольских сапогах, вооруженный почти до зубов человек, оказавшийся впоследствии начальником милиции Колесниковым. Начальнически-небрежный взгляд скользнул по мне, затем начальство круто, по-военному сделало полуоборот к дежурному, и громко раздалась команда:

- Усиленный караул!.. Подвал!.. Живо!..

Точно из-под земли выросло шесть вооруженных милиционеров, тесным кольцом окружили меня, вывели во двор и ввели меня в подвал. Яркие лучи южного осеннего солнца сменились слабым мерцанием электричества, в лицо пахнуло спертым подвальным запахом, плесенью, сыростью; щелкнул железный засов, лязгнуло ржавое железо, и я был впихнут в небольшой сырой, абсолютно темный каменный склеп. Не ожидая ничего подобного, я сначала опешил, растерялся, а потом нервно зашагал по каменному полу склепа, чутко прислушиваясь к глухому сдавленному топоту собственных шагов. Кроме меня в подвале оказался какой-то армянин. Он справился, не по «спекулянтскому» ли я делу, и убедившись, что нет, опять забился в свой угол, где и уселся, по-восточному, на корточках.

Медленно, тягуче тянулось время. Чувствовалось, что уже давно свечерело. В склепе сделалось чрезвычайно холодно. Легкая сорочка и накинутый на плечи пыльник плохо согревали мои застывшие члены. Зубы стучали от холода. Уже казалось, я сижу целую вечность, как в коридоре раздался топот ног, лязгнул засов двери, задрожал слабый свет фонаря, прорезывая густую холодную тень склепа, вошедшие четыре милиционера молча подошли к быстро вскочившему на ноги армянину, и началась самая дикая безобразная расправа. Армянина били кулаками, пинками, шашкой. Сначала несчастный стонал, умолял, затем совсем умолк. И только глухие удары по упругому телу, площадная брань милиционеров нарушали зловещую тишину могильного склепа.

Я инстинктивно, из чувства самосохранения отскочил к противоположному углу. В висках у меня болезненно стучало. Как утопающий за соломинку, хватался я за все, что могло меня защитить, и тут только я почувствовал всю бездонную глубину моей беспомощности по отношению к палачам. Ничего не соображая, я сначала приготовился к защите, однако безумие такой мысли было слишком очевидным. Злоба, отчаянная злоба и презрение к палачам быстро сменили инстинкт самосохранения. Машинально я сорвал с глаз золотое пенсне и также машинально сунул в какой-то карман. Под влиянием неведомого мне чувства я выступил вперед и превратился в библейский соляной столб, решив не шевельнуть пальцем, не издать ни одного звука. И только мысли густым роем болезненно кружились в моем раскаленном мозгу. Точно на кинематографической ленте промелькнула предо мною вся моя далеко неприглядная и не радостная жизнь, полная лишений, нищеты и громадного упорного труда.

Однако, кончив экзекуцию, милиционеры также молча вышли, как молча вошли. Лязг железа, отдаленный гул - и в склепе водворилась жуткая тишина, сквозь которую отчетливо слышались тяжелые вздохи распластанного на холодном каменном полу армянина. Прошло несколько томительных минут. Армянин быстро вскакивает, утирая струившиеся кровоподтеки и в то же время театрально-трагически потрясая в воздухе кулаками, он сдавленным сиплым голосом, долетавшим лишь до моего слуха и терявшимся в каменных сводах склепа, со свистом кричал:

- Мучители! Кровопийцы! Скоро ли перестанете пить нашу кровь! Ведь житья нет!.. Мы задыхаемся!.. Кровопийцы!

Голос его оборвался. Пошатываясь и еле волоча ногами, он медленно побрел к углу, бормоча под нос какие-то ругательства по адресу всех и вся…

История его оказалась очень несложной. Он - мелкий спекулянт. Гнал на перепродажу шесть быков. Около Круглика (небольшая роща около Екатеринодара) его схватила милиция и в каком-то административном порядке арестовала на три дня. Два дня сидел он спокойно. На третий день рано утром жена, принеся чай и завтрак, сообщила ему, что быки, оказывается, милицией еще не найдены, они в Круглике; есть большие опасения, что их сегодня найдут и реквизируют. На их след, кажется, уже напали. Армянин, недолго раздумывая, напился чайку, плотно подзакусил и, пользуясь слабым надзором за ним, как за срочным арестантом, завтра утром подлежащим освобождению, «тикнул» в Круглик, нашел быков, спекульнул ими на два с половиной миллиона, явился домой, где вновь был арестован и посажен за побег в этот склеп. А поймавшие его милиционеры, - те караульные, от которых он тикнул и которые сами подверглись наказанию.