Отступник - Александр Лидин

Но муха еще не мертва. Она борется. Ее жвалы впиваются в грудь Валентины, терзают нежную плоть. Надрывно гудя, словно гигантский вертолет, насекомое отрывается от крыши, приподнимая тело противника. Все выше и выше поднимается она. Валентина, крепко вцепившись в муху одной рукой, пытается протолкнуть другую через глазницу как можно глубже в череп чудовища, растерзать студенистый мозг, — а тварь в агонии пытается жвалами, как консервными ножами, вскрыть грудную клетку женщины. Краем глаза Валентина видит, как соскальзывает с лапок мухи и летит вниз тело жертвы. Кровь, осколки костей и ошметья внутренности брызгами обдают оставшихся у подножия алтаря слуг.

Когда умерла муха? Валентина не заметила этого момента. Слишком сильна была боль; слишком отвратительным казался мозг мухи, ее внутричерепная жидкость, которая, вместе с зеленой слизью, стекала по израненному телу женщины-воина.

Они обе камнем рухнули на алтарь, окончательно разметав то, что некогда было болтливой сенобиткой.

После падения Валентина прожила еще несколько минут. Достаточно, чтобы увидеть, как где-то у самого горизонта разошелся серый покров облаков; увидеть, как одинокий солнечный луч, коснувшись земли, лучом прожектора пробежал по мрачным крышам дома. Но она увидела и кое-что другое. Она увидела, как лицо оставшегося в живых слуги стало ликом херувима — из тех, что украшают своды церквей; как он вместе с Жаждущим, превозмогая боль в переломанных конечностях, опустился на колени перед алтарем.

В последние мгновения своей жизни она услышала их молитву. Молитву, вознесенную ей. Молитву новой владычице этого мира, которая низвергла старого бога — муху.

Теперь она стала богом этого мира!

Глава 5

ПОКАЯНИЕ

(из записок А. С.)

Пять вершин венчают Хэншань: Бог огня, Аметистовый пик, Небесный столб, Каменная глыба и Лотосовый пик, но облака закрывают их лица, туман стелется по их спинам, и в непогожий день недоступны взору человека их очертания.

Так все и было.

Он вышел и упал на снег… Как в песне. И еще он плакал, а холодный ветер превращал его слезы в крошечные ледышки, которые алмазами скатывались со щек.

Он упал на колени в непорочно-белый снег, закрыв глаза. Он плакал, зачерпывая полные горсти рыхлой белизны. Перед ним раскинулось снежное поле, исколотое иглами берез, и они, склонив свои кривые, покореженные стволы, плакали вместе с ним. И каждая веточка, упавшая на невинный снег, каждый кусочек коры — черная точка на белом покрывале — были следами покаяния. Березы были виновны в том, что выросли на кладбище, впитали в себя переработанную корнями сгнившую плоть — бывшее вместилище разума. Раньше Жаждущий любовался этими деревьями, теперь он их ненавидел. Он стоял на коленях и рыдал, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, и, как в храме Запаха, мухи-снежинки, кружась, ложились ему на плечи. Иногда Жаждущему казалось, что он начинает слышать тихое пение органа. Орган! Где-то там, вдали, человек перебирал пальцами безжизненные костяные клавиши, играя гимн покаяния — траурный марш в честь отречения от Искусства.

Жаждущий упал в снег.

Он рыдал, вспоминал ту, которая, сползая в окровавленную воду, тонкими бескровными губами шептала:

— За что, Пашенька?

Что ему были все девушки мира и их любовь, когда она — та самая — осталась там, в бетоне фундамента, разрезанная на куски и принесенная в подарок его друзьям — мухам.

Но друзья ли они ему?

Эти жужжащие твари! Отвратительные пожиратели падали! Они, как и Искусство, насмехались над ним! Они манили, обещали счастье и наслаждение — и не дали обещанного. Малахитовая ящерка Хозяйки Медной горы казалась ангелом в сравнении с ними. Лжецы, заставлявшие его втыкать смертоносный металл в плоть других людей.

Это больно — быть мертвым.

Жаждущий плакал. Он лежал ничком в снегу возле склепа Викториана и рыдал, загребая руками полные горсти снега, взметал их над головой. Облако потревоженной снежной пыли парило над ним. Кем он был в этот миг? Кающимся грешником? Быть может. И в его раскаяньи была искренность — хотя оно и опоздало; кровь людей богомерзкой татуировкой навсегда застыла у него на руках.

Что видел он в тот миг?

Ему казалось, что руки его выпачканы в крови, что кровь с его рук капает на белоснежный, невинный снег. И еще! Он видел свои жертвы; видел Вику. Давным-давно забыл он ее имя, а теперь, когда ее призрак прошел среди берез кладбища и тронул за ледяную (не от холода, а от отвращения к себе) руку, Павел вспомнил ее имя.

«Что ты тут делаешь, Вика?»

«Жду, когда ты пойдешь вслед за нами, нашей тропой — путем отчаянья».

И тогда он понял, каково это — получить кусок железа под ребра от любимого или любимой. А ведь еще несколько часов назад ему было все равно. Купаясь в белом невинном снегу, он на какое-то мгновение почувствовал себя Викой, понял, каково ползать в крови перед тем, к кому ты пришла обнаженной, даря свою девственность, свою душу. Это горько — умереть с перерезанным горлом, осознавая грубое превосходство мужской силы.

Но еще больнее убийце почувствовать это страдание на своей шкуре. Когда-то бытовало поверье, что в тот вечер, когда выпадает первый снег, сам Христос проходит по нему, пробуя невинность своих даров. Но может, перед Жаждущим в то утро и впрямь прошел он… коснувшись животворящими пальцами разгоряченного лба грешника, проскользнул мимо человека, который ради него отказался от даров древних богов — Богов Искусства. Отверг то, что могло принести ему и высшее блаженство, и умиротворение.

А потом, поздно вечером, когда Жаждущий уже ушел — даже не попрощавшись и не поблагодарив нас, — мы сидели в подземелье у Викториана, отдыхали и беседовали.

— Значит, ты считаешь, что Искусство окончательно оставило его душу? — спросила Валентина.

— Да, — ответил ей я. — Судя по реакции Павла, да. Но кто может сказать, какие тараканы прячутся в голове у человека?

— Ты называешь Искусство тараканами? — чуть обиженно спросил Виктор.

— Не хочу давать определения.

— Нет, подожди… — Викториан всем телом повернулся ко мне. Порой он бывал надоедливо дотошен, особенно если считал, что его собеседник совершенно не прав. — Значит, ты считаешь, что если человек не обладает частицей Искусства, он не должен убивать?

— Почему…

Но Виктор не дал мне договорить.

— Если идти следом за твоими рассуждениями, то получается, что лагеря для убийц — не больше и не меньше чем заповедники Искусства.

— Я такого не говорил.

— Павел стал нормальным человеком, с точки зрения нормальных людей, но мы — люди Искусства, даже если не Посвященные. И Павел теперь, с нашей точки зрения, стал одним из быдла…

— Значит, ты считаешь обычных людей быдлом!? — взорвался я.

Именно это была та единственная черта характера в Викториане, которую я терпеть не мог. Смотреть на простых людей сверху вниз. Не общаться, а снисходить до общения. Он и убивал-то, передавая свои жертвы в руки Мяснику, как опытный ветеринар вкалывает яд обреченным животным.

— Нет, ты меня не понимаешь. Ты же не простой человек, не один из этих работяг, которые только и думают, как влить в себя литр водки и взгромоздиться на бабу?

— Кстати, ложиться под мужика хотя бы один раз в сутки — очень приятная перспектива, — заметила Валентина. — Но вы пока спорьте, а я кофе сварю… Там у нас в холодильнике что-то осталось?

Вот такая она и была — Валентина. Она готова в любой момент убить вас или лечь с вами в постель (смотря по обстоятельствам), — но когда дело касалось принципиальных споров, Валентина уходила в сторону. Ей это было неинтересно, как неинтересны бывают политзанятия в школе КГБ.

Пока она готовила кофе, мы с Виктором спорили. Спорили до пены на губах, до хрипоты. Индивидуалист, как и все колдуны (иначе бы он и не стал колдуном), Викториан не мыслил себя одним из винтиков однородной человеческой массы. Честно говоря, наблюдая со стороны его противоречивую натуру (ведь он же общался с нами, не принадлежащими к кругу Посвященных), я забавлялся, специально подкалывая, заводя Викториана и потешаясь над его бурными эмоциями.

Чем же кончились наши споры?

Мы сидели за столом, пили кофе, потом кофе и коньяк…

А Жаждущий? Если бы тогда, распивая кофе, мы знали, что происходит с ним…

Цветы на окне — мохнатые стебли; красно-коричневый глиняный горшок; маленькие красные цветочки, которые каким-то чудом расцвели в начале декабря…

Придя с работы, Светлана нашла Павла сидящим у окна. Он сидел, пустым взглядом уставившись в круговерть снежинок за стеклом. Он был несчастным и сам на себя не похожим. Что-то ушло из него. Та загадочность, самоуверенность, мужественность, которая привлекала в нем Светлану, исчезла. Теперь он стал простым врачом — неудачником, чья жизнь сложилась в череду серых, будничных дней.