Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Милостивая княгиня! Мне не хочеться верить. Ходят вести, якобы вы хотите подражать благочестивой пани Кинге, а муж ваш – Стыдливому Болеславу? Помилуйте, – добавил он шутливо, – князей нам не хватает! Достаточно мы имеем святых, а в монастырях – монахов и монашек.
Грифина сильно покраснела, оглядываясь вокруг, не подслушивали ли их женщины. Тяжело ей давался ответ, устыдилась, покачала головой, из её глаз невольно брызнули слёзы, слёзы боли и позора…
Епископ это заметил.
– Не обижайтесь на мою речь, – добавил он, – я всё-таки духовная особа. Мне всегда и везде и каждому разрешено говорить правду. Что же это с вами происходит?
Грифина, может, рада была, что есть кому пожаловаться.
Павел, казалось, принимает её сторону. Она колебалась ещё, расплакалась сильней, вытерла слёзы и начала:
– Я уважаю княгиню Кингу, но подражать ей не думала никогда! Я хочу иметь детей. На то меня Бог сотворил, чтобы я матерью была… Я шла замуж, дабы иметь эту радость.
Слёзы прервали её речь.
– А! – прервал ксендз-епископ. – Каменный человек этот Чёрный, раз не сумели добиться его любви. Как же! Имеет он других любовниц?
– Он! – выкрикнула княгиня. – Он! – и пожала плечами. – На что они ему? Лишь бы коня имел и железо сбоку, этого ему за всё хватит.
Хотя ему хотелось смеяться, Павел сделал серьёзную мину.
– Это плохо! – сказал он. – В дядю пошёл, из набожности это делает.
Грифина странно задвигалась, точно и это хотела отрицать.
– Жаль вас, – добавил Павел жалобно. – Но как этому помочь? Другая бы искала себе утешения, не много заботясь…
Княгиня покачала гордо головой.
– У вас так напрасно жизнь пройдёт, – говорил епископ дальше. – Что хуже, свет не знает, кто тут причина, что вы не имеете семьи, падёт на вас позор бесплодия. За что же вы, невинная, должны страдать?
– Посоветуете, что мне делать? – отозвалась княгиня, заламывая руки.
Павел якобы задумался, поглядел к небу, вздохнул. Злость на Лешека дала ему шепнуть Грифине:
– Нужно, чтобы люди знали, что ваша милость невиновны в холодности мужа. Имеете право при людях, при гостях, публично, громко сказать, как муж к вам несправедлив. Сбросьте чепец с его головы, пригрозите, что пойдёте в монастырь.
Княгиня бросила на него боязливый взгляд, потому что запираться в монастырских стенах вовсе не имела охоты.
– В монастырь вы из-за этого не пойдёте, – прибавил епископ, угадав её мысль. – Люди примут в этом участие, жить будете друг с другом, как Бог велел. Но посрамить нужно, пусть все знают, какой он.
Грифина, слушая, казалось, то принимает мысль, предложенную епископом, то её боится. Она что-то невнятно прошептала, что не было ни согласием, ни отрицанием. Павел не настаивал. Он знал, что в такой одинокой женщине, подавленной и грустной, брошенное зерно рано или поздно вырастет.
Он радовался, что этим замутит Чёрному его домашний мир, заставит почувствовать стыд, а Болеславу, которого не выносил, надоест скандальным делом.
Начал потом утешать княгиню, что всё может измениться к лучшему, что Лешек исправится, а Бог благословит её многочисленным потомством. Он стал для Грифины милосердным, сострадательным, чем страдающую женщину схватил за сердце.
Мог ли епископ, духовная особа, серьёзный, умный, посоветовать ей плохое?
Когда обоз княгини собирался двинуться с полуденного отдыха, епископ помог ей сесть на коня, благословил, проводил, а, оставшись один, злобно смеялся…
«Женщина сделает, как я ей посоветовал, – говорил он в духе. – Чёрный будет опозорен. Рыцарству смешным станет…»
Досадить Больку и Чёрному милей всего ему было.
Он не забыл предосторечь княгиню, чтобы не выдавала его, что он ей этим советом пришёл на помощь.
Княгиня ввернулась в Серадзь в высокий замок на Варте и Дзигочове, в пустые комнаты, из окон которых по целым дням смотрела на болота и луга, на Варту, через них протекающую, далёкие леса и достаточны пустынные околицы. Мужа и теперь не застала дома, сбежал куда-то на охоту.
Таким образом, она плакала в одиночестве, а ещё больше, когда он вернулся, и, не зайдя к ней, только через каморника поздоровался. Она приказала проводить её к столу, села рядом с ним, он едва говорил с ней. Её охватывал всё более сильный гнев.
Прошло какое-то время, а в совместной жизни ничего не изменилось, ей в голову приходил совет ксендза Павла, опьяняя её.
Ближе к следующей Пасхи серадзяне собрались с поздравлениями и подарками к своему пану, некоторые из них привезли жён, чтобы поклонились княгине. Приём в Высоком замке был гостеприимный и панский, как каждый год.
Три комнаты заставили столами.
Именно в этот день Грифина, больше рассерженная на Лешека за то, что почти на протяжении целой недели он не хотел с ней говорить, разгорелась таким гневом, что решила его бросить. Хотела это сделать громким, явным, чтобы люди знали, чья в этом была вина. Лешек, чем больше ему навязывалась бедная жена, из-за странного упрямства человеческой природы, с каждым днём чувствовал к ней всё большее отвращение.
Эта настойчивость отбирала у неё всю прелесть женской стыдливости.
Воспитанный по-немецки, много онемеченный, к этой смелой женщине, русинке, гордо упомянающей о своих правах, он чувствовал отвращение, боялся её.
В последнее время она слишком хотела им овладеть, чересчур много распоряжалась в замке. Он слушал её, но тем больше её сторонился. Слезами, быть может, она бы его заполучила, мягкостью – привязала, но этим мужским обхождением, колким, – отталкивала.
Между супругами, хотя явной ссоры не было, были несогласие и холодность, которые делали сближение всё более трудным. Двор княгини Грифиной, состоявший из русинов и венгров, был в постоянных конфликтах с немцами и поляками Лешека.
Днём перед пасхальным съездом землевладельцев в Серадзе княгиня со своим двором была готова к отъезду. Кареты оснастили, коней постягивали, люди готовились к дороге. Готовы были ехать с Грифиной, куда бы она не приказала, хотя бы силой пришлось из замка выбираться, в котором должны были уступать немцам. Женщины втихаря упаковывали одежду, драгоценности и всю экспедицию княгини.
Делалось это тихо. Никто из Лешковых не догадался, что воспоследует.
На следующий день с утра землевладельцы занимали уже весь городок, на окраине которого, выдвинутый к окружающим его болотам, стоял сильный замок, памятный уже заключением в него Земовита и Гертруды.
Он также был построен как для тюрьмы, укреплённый, покрытый, обкопанный, печальный и нагой на своём пригорке.
Чёрный во время праздников оставался дома, чтобы принимать своих землевладельцев. Готовили для них пиршество, потому что целые дни должен был
