Киномания - Теодор Рошак

— Но он уже умер. Давно пора все это рассекретить.

— Возможно, вы правы, — Но она все еще сомневалась.

— А вы помните хоть какие-нибудь из его секретов? Могли бы их описать?

— О да, такие вещи не забываются… ведь это ни на что не похоже.

— Если бы мы поговорили, то, возможно, другие люди тоже смогли бы оценить его работу.

В ее голосе послышался насмешливый холодок.

— С какой стати меня это должно волновать? Он снимал жутковатые картины… может, их лучше забыть.

— Но вы не думаете, что Каслу хотелось бы видеть, как его работу оценивают по достоинству?

— Понятия не имею. Он вроде был не очень высокого мнения о фильмах, над которыми мы работали. Да и вообще, мы с Максом… расстались не как друзья. Он был не из тех, кто заводит друзей. Иногда мне казалось, что чем ближе он тебя подпускал к себе, тем отчужденнее становился. Он мог быть… очень жестоким.

Еще немного мольбы и просьб — и наконец я получил приглашение посетить ее на следующей неделе. Когда же, как и было договорено, я приехал в Санта-Барбару, меня у дверей встретила горничная, сообщившая, что мисс Чандлер заболела и сейчас находится в больнице. Она предложила мне оставить мои координаты и ждать звонка. И я ждал. Недели. Месяцы. Когда же я позвонил ей снова, мне сказали, что мисс Чандлер слишком слаба и никого не принимает. Мне не хватало духу звонить еще раз. И все же в течение нескольких следующих лет я предпринял еще две или три попытки. Меня с ней ни разу не соединили. Когда же мне наконец попался в газете ее некролог, то даже цветы посылать было уже поздно.

Очень мало из рассказанного мне Валентайном, Пьюзи и Хелен Чандлер можно было назвать точными фактами; я уж не говорю о том, что услышанное никак не помогло мне в анализе касловских работ. И тем не менее кой-какие попутно собранные пикантные биографические подробности имели ценность. Благодаря им мое представление о Касле обретало четкость. Теперь я видел его еще более зловещей, чтобы не сказать отталкивающей фигурой: холодным, властным интриганом. Но самое главное, теперь я больше, чем когда-либо, пребывал в убеждении, что он являлся хранителем в высшей степени необычных киносъемочных приемов, которые вот уже почти тридцать лет после его смерти оставались неизвестны. Клер же не проявляла никакого интереса к тому, что мне удалось разузнать через расспросы оставшихся в живых коллег Касла. Она смотрела на мою диссертацию (и вполне могла бы назвать ее «наша диссертация») как на упражнение в критике, а не в истории. «Держись ближе к фильмам, — настаивала она. — Все остальное — просто киносплетни». Но и ей было любопытно узнать об одном пунктике его биографии, который я выяснил. Судя по источнику, информация была надежной.

— Касл вроде был не дурак выпить, — сообщил я ей как-то утром, подавая это известие как бы походя. — По крайней мере, в свой поздний голливудский период. Вечеринки на всю ночь. У меня тут есть любопытное письмо от его бывшего собутыльника, — Клер сидела по другую сторону стола, уткнувшись носом в газету, и ничего не хотела знать, — Письмо из Ирландии, — продолжал я, — От одного деятеля, который знал Касла по работе на «Уорнерс». — Никакой реакции, — Он сообщает, что только что закончил съемки какой-то ленты под названием «Ночь Игуаны»{216}. Это кажется пьеса Теннесси Уильямса, да? — Она подняла голову, наморщила лоб. — Его зовут… ах, да Хьюстон. Джон Хьюстон. Ты о нем слышала?

Газета упала.

— Джон Хьюстон прислал тебе письмо? О Касле?

Прислал. На удивление длинное. Оно любезно подтверждало все, что Зип Липски сообщил мне о запутанных и явно роковых связях Касла с «Мальтийским соколом». Клер выхватила у меня письмо.

Оно начиналось с пространных извинений за то, что меня так долго заставили ждать ответа. А потом:

Очень рад был узнать, что Макс Касл наконец-то привлек — и заслуженно — внимание исследователей. Он был великим режиссером. Если бы студии расточали на него свои щедроты в такой же мере, как на таланты куда более скромные (включая и меня самого), сегодня его бы знали как одного из трех-четырех ведущих режиссеров столетия. А он на жалкие гроши нередко умудрялся достичь таких результатов, какими гордились бы многие из нас.

Что касается «Мальтийского сокола», то, как сообщил Вам Зип Липски, мы с Максом и в самом деле много говорили об этом фильме. Если я Вам скажу, что не могу припомнить всех обстоятельств наших разговоров, то Вы меня, конечно, поймете — ведь с тех пор четверть века прошло (Боже мой! Неужели это было так давно?) Еще я признаюсь, что многие из этих разговоров велись в подпитии, а потому даже на следующее утро было трудновато вспомнить, о чем мы говорили ночью. Как это случается со многими из нас в бурном и беспокойном мире кино, Макс, когда я с ним познакомился, был почти законченным алкоголиком. Кроме того, должен Вам сказать: многое из того, что он мне говорил, было странным и непонятным. К тому же я, слушая его нередко пространные и путаные речи, и сам пребывал подшофе, а потому не стоит думать, будто я мог запомнить что-либо, кроме разрозненных фрагментов.

Насколько мне помнится, у Макса был странный пунктик насчет «Мальтийского сокола». Он взял себе в голову, что действие фильма должно развиваться вокруг этой птицы, а точнее — ее фигурки. И он соответственно хотел обставить ее цветастой легендарной историей и иконографией. Тогда весь кинофильм становился готическим романом, а не лихим детективным триллером. Я, например, помню, что история с нанесением на птицу слоя эмали, чтобы скрыть ее истинную ценность (в романе Хэммета второстепенный эпизод), была очень важна для Макса. Он хотел, чтобы об этом была снята целая сцена. Мне его мысль показалась любопытной, но бесполезной. Я для себя уже решил, что буду просто переносить книгу на экран главу за главой. Подход осмотрительный, но критика, кажется, все эти годы относилась к нему вполне благосклонно.

У Макса еще была мысль завершить историю короткой ретроспективой — воспоминанием Сэма Спейда в камере смертников вечером перед исполнением приговора. Макс думал отойти от романа — у него Спейд должен был убить Гутмана по наводке Бриджет О 'Шонесси. Он хотел включить в фильм идею падшего и преследуемого героя, которого подталкивает к трагическому концу коварная соблазнительница. Все это очень драматично и по-вагнеровски, но вряд ли понравилось бы студии вроде «Уорнерс».

Я подозреваю, что все это было связано с принадлежностью Макса к одной необычной религиозной секте. Таковые произрастают в изобилии в терпимом культурном климате Южной Калифорнии, но я был удивлен, что человек с интеллектом Макса оказался втянутым в некую — по моим понятиям — разновидность розенкрейцерства. Хотя я теперь и не помню названия этого культа, Макс довольно много рассказывал мне о нем — на свой бессвязный, путаный манер. Больше, чем я хотел, и, вероятно, больше, чем мне полагалось об этом знать. Он, казалось, испытывал какое-то извращенное удовольствие, делясь со мной тайными, насколько я понимал, доктринами. Ни одну из них я не помню, кроме тех, что имели отношение к outré[22] сексуальным ритуалам. Последние привели меня в некоторое замешательство, поскольку как-то раз Макс уговорил свою хорошенькую подружку Ольгу Телл познакомить меня с некоторыми из них. Поскольку эта дама еще жива, я не могу себе позволить распространяться на эту тему.

Надеюсь, Вы не сочтете ничто из здесь написанного оскорбительным. Вы должны понимать, что в те дни в киносообществе происходило немало вещей подобного рода. Ну, ищет свами ананду{217} и пусть себе ищет. У меня создалось впечатление, что Макс хочет использовать кино в качестве проводника для идей этого культа. Не уверен, что ему это удалось, и даже не знаю, какие у него были для этого средства. Я полагаю, он пытался убедить меня ввести в «Мальтийского сокола» некоторые символы и ритуалы его секты — для чего, убей бог не знаю. Уверен, что достоинств фильму это не прибавило бы.

Помню, что Максу в то время приходилось нелегко. Студии доверяли ему только всякие малобюджетные фильмы, да и те с оглядкой. Он, понятно, переживал, а если говорить откровенно, то был на грани отчаяния. Я попытался провести его в платежную ведомость по «Соколу», но на «Уорнерс» и слышать об этом не хотели. Единственный его вклад в этот фильм (к тому же косвенный) состоял в том, что он свел меня с довольно странной парочкой монтажеров — с двумя немцами, чьи фамилии я за давностью лет забыл (то ли Рейнхардт, то ли Рейнгольд). Помню, что это были близнецы. Они немного помогали с монтажом Тому Ричардсу{218}. По-моему, единственное, что осталось от их работы, это интересный ход в последней сцене — спуск Спейда по лестнице и параллельный спуск лифта за ним. Я не собирался делать ничего подобного. Они обнаружили какие-то странные тени, на которых можно было сыграть, — мы с Ричардсом их необъяснимым образом проглядели. Хотя этот эпизод и короток, но я всегда считал, что он придает концовке навязчиво мрачную тональность, правда, я не понимаю почему. Полагаю, это можно считать парой дополнительных перьев в хвост птицы. Во всем остальном этот кинофильм в том виде, в каком он существует, от начала и до конца является творением моих рук.