Киномания - Теодор Рошак

Только по одному пункту мне и удалось отстоять свою точку зрения и тем самым оставить хоть какой-то личный — хотя и незначительный — отпечаток на собственной работе. Интервью. Хотя Клер и не видела в этом никакого смысла, я решил найти остававшихся еще в живых друзей и коллег Касла. Многое я узнал от Зипа во время наших разговоров — факты, догадки, несколько тайн, которые, по моему убеждению, нужно было отразить в полном обзоре касловского творчества. Но я не хотел целиком основывать свои выводы на неподтвержденных, а часто и путаных воспоминаниях Зипа. Поэтому я отправился на поиски тех, кто мог бы дополнить рассказы Зипа о голливудских годах Касла. Хотя я и не рассчитывал найти много, начало было многообещающим. Воспользовавшись адресом, полученным от старого приятеля Джефа Рубена, я отправил длинное, льстивое, заискивающее письмо к Луизе Брукс. А потом второе, а потом — третье. По слухам она, спрыгнув с голливудских крутых горок (а может, ее просто выкинули из вагончика), уединилась и стала вести затворническую жизнь. Когда ее в последний раз видели на публике — а было это в военные годы, — она работала в Нью-Йорке, в магазине косметики. С тех пор вокруг ее ранних фильмов образовался небольшой культ. Я попытался использовать это, чтобы подольститься к ней, вовсю изображая из себя почтительного ученого.

Больше мне повезло рядом с домом — начал я с В. В. Валентайна, главы студии «Три В.», независимого кинопроизводителя, который в конце сороковых стал самостоятельно выпускать фильмы категории «Z», приводя в замешательство дышащие на ладан студии. Валентайн был повсеместно признан самым хищным халтурщиком кинопромышленности. Он выживал, перехватывая молодые таланты, прибывавшие в город, и давая им шанс сняться, пусть и за гроши. Результатом его деятельности был устойчивый и весьма прибыльный поток шкуродерских фильмов в количестве около дюжины в год. Интерес к Валентайну у меня возник после нескольких замечаний, оброненных Зипом в его адрес. Как-то раз в конце тридцатых молодой Валентайн (который и сам в то время был нетерпеливым новичком) напросился в команду Касла — сначала в качестве прислуги за все, а потом — рабочего ателье. Я проверил и действительно обнаружил его имя в титрах (один раз как Уолтера Валентайна, другой — как Верджила Валентайна) среди других незначительных участников съемок двух последних фильмов Касла. Зип помнил Валентайна как нахального молодого надоеду, который постоянно что-то вкручивал Каслу, стараясь подольститься к нему и выведать секреты мастерства.

— И как вы думаете, удалось ему что-нибудь узнать у Касла? — спросил я тогда.

— Черта лысого, — саркастически ответил Зип, — Единственное, что он узнал, это как делать кино за гроши. Этот тип как-то за два дня снял кино о гонщиках. Вот это была гонка. Ну и мерзавец же он был. Старался рассорить меня с Максом, расхаживал по площадке так, словно был вторым лицом на съемках. Макс позволял ему это просто для смеха.

По слухам, добраться до Валентайна было нелегко, а еще труднее — проникнуться к нему симпатией после встречи. Я попал к нему с помощью его секретарши, которая, как я вскоре узнал, исказила мою просьбу. Ей, видимо, послышалось, что я пишу работу по фильмам Валентайна. Это, насколько я понял, польстило ему настолько, что он согласился дать мне часовое интервью в своем безвкусном голливудском офисе. Еще не видя его, я по обстановке в приемной понял, что его деятельности сопутствует финансовый успех, никакого отношения к вкусу не имеющий.

Валентайн оказался неопрятным, брюзгливым человечком — пузатым и толстогубым. На нем был самый отвратный парик, из всех мной виденных и к тому же надетый чуть набок. Он появился с опозданием на сорок минут, желая создать впечатление крайней занятости.

— Докторская диссертация? — Он смаковал слова, словно вкушая непривычный деликатес, и поглядывал на меня, откинувшись к спинке своего плюшевого кресла за столом, заваленным всяким хламом. Голос у него был низкий, с хрипотцой. — Что ж, давно пора. Я-то думал, что диссертации пишут только о европейцах — Росселини там, Бергманах. Всякая такая снобистская чушь.

— Нет-нет, — заверил я его. — Мы исследуем массовое американское искусство.

— Массовое! — Валентайн засиял, отбив это слово ударом ладошки по столу. — Наконец-то. Я хочу сказать, что мы ведь в конечном счете ведем речь о кино, так? А ты знаешь, как трудно быть массовым? Чертовски трудно. Любой недоумок-неумеха может слепить фильм, который будет нравиться разве что десятку-другому самодовольных критиков. Ну и что? Я вот здесь снял девяносто шесть фильмов. И знаешь, сколько билетов я продал? Больше шести миллиардов по всему миру. По всему миру — понял? В Гонконге мои фильмы показывают без всяких субтитров. Они им не нужны. Хороший фильм сам за себя говорит. Кому нужен сценарий, а? — Раздувшись от самодовольства, он водрузил одну ногу на стол, — Ну, спрашивай, профессор.

И я спросил, начав с того, чему он научился у Касла.

— У Касла? Макса? — переспросил Валентайн, застигнутый врасплох. — Ну, это ж сто лет назад. Седая древность. Чему я научился у Макса? Да так — мелочишке. — Он вперился в меня настороженным взглядом, — Слушай. Это же не было запатентовано. Что за чушь! В этом бизнесе все крадут друг у дружки. В основном я обязан Максу только тем, что он дал мне толчок. Вот что важно. Я всегда буду ему благодарен. Вот и я точно так — скольким я помог начать карьеру. На меня работают талантливые ребята — ты не поверишь, какие талантливые. И они готовы работать за гроши в благодарность за то, что я даю им такую возможность.

— Я хотел узнать, — гнул свое я, — научились ли вы у Касла каким-нибудь приемам. Каким-нибудь особым, необычным вещам.

— Если хочешь знать, этому хитрозадому сукину сыну нельзя было верить. Все эти его трюки-дрюки — он мог тебе что угодно наплести, но у тебя все равно ничего бы не вышло. Хоть сто лет делай, что он там тебе наговорил, — никакого толку. Светораздвоение. Черта с два! Я на это миллион выкинул. Чушь свинячья.

— А как насчет фликера? Об этом вы с ним говорили? — Я постарался задать этот вопрос как можно небрежнее, словно спрашивая о чем-то общеизвестном.

Но ответом мне был только недоуменный взгляд и хрипловатое: «Что?»

— Или про ундерхольд? — поспешил я вставить это словечко, надеясь, что мне повезет, — О чем-нибудь таком Касл никогда не говорил?

Теперь он сверлил меня подозрительным взглядом.

— Откуда мне знать всю эту ерунду, сынок? — вместо ответа спросил он, и в голосе его послышалось нетерпение.

Я быстро сменил тему.

— А каким был Касл — как человек, как друг?

Валентайн смерил меня недоверчивым взглядом.

— Шпионом. Вот кем он был, если хочешь знать. Я этого не говорил.

— Шпионом?

— Ну да. Шпионил на фрицев.

— Почему вы так думаете?

— А все эти сомнительные типы, с которыми он работал? Всегда по-немецки: Jawohl, jawohl, auch du lieber, gesundheit. Пятая колонна. Я этого не говорил.

— Вы уверены?

Он авторитетно хмыкнул.

— Он мне сам говорил.

— Касл вам говорил? Что?

Он перешел на заговорщицкий шепот.

— Секретные послания. В его фильмах. Что-то вроде кода. Он мне сказал: «Вал (мы были очень, очень близки), с помощью кино можно завоевать мир. Просто надо знать, как в них внедрять послания». Что, разве это не нацистский разговор?

Я начал спрашивать еще о его разговорах с Каслом, но Валентайн вдруг оборвал меня, его лицо омрачилось, на нем появилось выражение недоверия.

— Эй, что это еще за херня? Мы говорим о Касле или обо мне?

— О Касле, — ответил я и, даже не успев как следует подумать, тем самым признал, что мы не понимаем друг друга. Три минуты спустя я уносил ноги из кабинета Валентайна, а мне вдогонку несся поток брани.

— Ты думаешь, у меня есть время на всякое такое говно? Касл давно на том свете. О чем тут говорить? Хера-с-два он меня чему научил, если хочешь знать. В этом бизнесе никто никому не оказывает услуги. У меня сейчас в производстве восемь картин. Я занятой человек. Иди-ка ты, сынок, со своими бумагами куда в другое место.

Следующее мое интервью не так мне досадило, но толку от него тоже было мало. Мне удалось найти некоего Лероя Пьюзи, который был администратором на «Юниверсал» в те годы, когда там работал Касл. Он упоминался в титрах одного из фильмов о графе Лазаре. Теперь ему было далеко за семьдесят — он доживал свой век с одним легким в пасаденском доме престарелых. Он оказался приятным, услужливым человеком, хотя между предложениями делал большие паузы, чтобы отдышаться. Моя компания ему явно пришлась по душе. К несчастью, его воспоминания о Касле были туманными и ненадежными.

— Высокомерный, — вспоминал он, — очень высокомерный. Они все такими были — эти немецкие режиссеры. Фон Штернберг, фон Штрогейм. Макс был не из их круга, но такой же высокомерный. Всегда мало денег. Всегда жаловался, жаловался. Постойте-ка, мы делали какую-то картину об аэропланах. Как она называлась, дай бог памяти. «Пикирующий бомбардировщик», «Воздушный таран»… что-то в этом роде.