Граф в законе. Изгой. Предсказание - Владимир Смирнов

Когда исчезла за поворотом машина, он действительно почувствовал себя брошенным, осиротевшим. Даже ласки Дальмар в тот вечер не избавили его от жуткого волчьего одиночества. Графа не стало, и он как бы потерял уверенность, значимость, силу… Несколько дней промаялся, не зная, куда себя деть. Сходил на тренировку, молотил грушу с такой остервенелостью и злостью, точно она была причиной его безысходности…

Возвращаясь домой с тренировки, услышал в толпе:

— Там воров хоронят… Народищу — тьма!

Решил посмотреть со стороны. На маленькой улочке перед воротами Ваганьковского кладбища, перекрыв трамвайное движение, толпились тысячи людей. Поверх голов он видел, как подъехали пять грузовиков с опущенными бортами, на них — гробы, почти доверху укрытые живыми цветами. Напряженно вытягивая шею, все хотел угадать, в каком из них Олег. Гробы сняли с машин, и они на вытянутых руках поплыли к воротам…

Простоял с полчаса, улочка опустела. Тронулись трамваи, а поток воровского люда с цветами, с венками, собираясь с разных сторон, все втекал и втекал на кладбище.

Растянувшись вдоль рыночного забора, стояли группками милиционеры. Курили, беседовали, будто их не интересовало происходящее.

Купил пачку газет. О Графе ничего не писали. Только в «Известиях» нашел маленькую заметку «Одним ударом по многоголовой гидре». Узнал, что советская милиция нанесла сокрушительный удар по бандитизму. Разгромлено пять банд, уничтожено четыре главаря, а пятый, убийца майора Ивана Грищука, поняв, что сопротивление бессмысленно, вынужден был трусливо сдаться… Это о Графе-то? Трусливо…

«Дураки!» — подумал он и швырнул газету в мусорный ящик.

Ранним утром следующего дня он уже бродил меж могил Донского монастыря, настороженно приглядываясь к каждому, кто появлялся на виду. Вроде бы чисто, никакой засады… Ступив на край плиты, которая держала на себе надгробия Бобринских, он смел с вершины массивного мраморного креста — черный плоский ключ и, обогнув ради предосторожности Малый собор, медленно, вразвалку, как гуляющий, направился к церкви Михаила Архангела — усыпальнице Голицыных. Нашел вход в подвал, нащупал замочную скважину дубовой двери, открыл и ступил в темноту. Тут же мощная рука, согнутая в локте, сдавила ему горло, к спине больно прикоснулось острие ножа.

— Остыньте, свои! — сказал он ровно, стараясь подражать голосу Графа. — Где дядюшка Цан?

— Студент? — хрипло донеслось из темноты. Согнутая рука разжалась. Почувствовал, как его окружили взволнованно дышащие люди.

— Я, — ответил он с достоинством. — Слушайте меня внимательно…

И, опять стараясь говорить сдержанно и весомо, как Граф, стал рассказывать им все, что случилось за эти дни. Властный тон подействовал, слушали, не прерывали.

— А теперь, — завершил он повелительно, — уходим по одному с интервалом в минуту…

Последними ушли они с дядюшкой Цаном.

— Зря так Олег поступил… — обиженно ворчал тот. — Надо было со мной…

Снова они встретились неделю спустя в заранее обусловленном месте — в многолюдном зале ожидания Казанского вокзала.

Дядюшка Цан сидел в уголке возле табачного киоска на большой коробке, обернутой газетами и перевязанной белым шпагатом.

— Чую, ходить за мной начинают, — пожаловался он возникшему перед ним Климову, — Думаю запрятаться на графской даче… Обидно. Работу подходящую нашел…

— Где? — поинтересовался Климов.

Глаза дядюшки Цана сверкнули знакомым радостно-вожделенным блеском…

— На мясокомбинате. Убойщик. Бычков кувалдой успокаиваю… Как в темечко врежешь…

Перед глазами Климова снова всплыл тот котенок с оторванной головой, судорожно вздрагивающий всем тельцем… Так и быки от удара кувалдой… Климов содрогнулся от омерзения, как от внезапного приступа тошноты…

— Этот сундучок, на котором я сижу, Графа… — издалека донеслись слова. — Пристрой у себя… Надежнее будет… Он попросил сберечь его до конца отсидки…

Говорить было не о чем. Помолчали…

— А Катюша, знаешь, не улетела, — вновь начал дядюшка Цан. — Сказала, будет здесь ждать Графа… Вот это баба, да?.. Я тут паспортишко хочу ей новый сделать… Чтоб от ментов подальше была… Она пока в 306-м номере гостиницы «Ленинградская» поселилась…

Тревожно-мужская, волнующая надежда затеплилась внутри. Да, он боготворил и боялся Графа. Но Катюша притягивала его… Нет, не как Дальмар, по-другому, святее и чище, как обольстительно-недоступная королева. «Завтра же зайду, — сумбурно забегали мысли, — подарок куплю… Графа долго еще ждать… А вдруг?.. Не нахально, конечно, а так, посижу, поговорю, посмотрю… Чем черт не шутит… Живая ведь…»

Дядюшка Цан протянул ему почтовую открытку.

— Понадоблюсь — опусти в ящик, через три дня свидимся здесь… Я пошел… Не забудь про это. — Он стукнул задником ботинка по коробке и растаял в толпе пассажиров.

Но на следующий день Климов не смог зайти к Катюше. Из института принесли телеграмму: умерла сестра. «Ну вот и хорошо, — подумал, — представлю в деканат, чтоб не придирались за прогулы».

Сестру он не помнил. Она вышла замуж, когда ему было четыре года, и уехала с мужем в Тульскую область. Но на похороны поехал. Случилось так, что ее муж впал с горя в крутой запой, и ему самому с сестриной подругой пришлось заниматься похоронными формальностями. Когда поехал в районный загс, чтобы получить официальную справку о смерти, ему в голову пришла идея: он осторожно вытянул из папки бумаг сестринское свидетельство о рождении и спрятал в карман пиджака. Долго бранилась старушка-регистраторша, взяла с него слово, что через два дня привезет ей свидетельство… Словом, все обошлось…

В Москве бросил открытку в почтовый ящик, а через три дня вручил дядюшке Цану свидетельство о рождении своей сестры.

— Сестра умерла, — пояснил Климов, — а это ее свидетельство о рождении. Можно сказать в милиции, что Катюша потеряла паспорт и выдадут новый…

— Ну и голова, — похвалил его дядюшка Цан. — Лучше прикрытия не придумаешь… Постой-постой, ты снимаешь две комнаты?

— Две…

— Отлично. Сестра будет жить с братом… Все шито-крыто… А восточная красавица где?

— Спровадим, — ликующе пообещал Климов.

Дальмар охотно взяла у него деньги и сняла другую квартиру — медовый месяц их уже завершился, безнадежно потускнел. Но, уходя, сказала:

— Учти, если не сделаю аборт, ребенка будем регистрировать на твою фамилию.

— Ладно, — согласился Климов. Тогда он был готов на все, мысли занимала Катюша.

Он сам вымыл полы, прибрал в комнатах, купил два букета роз. А когда она пришла, изящная, с черной сумкой — ремешок через плечо, — не скрывая радости, предложил:

— Выбирай комнату, сестренка! — помаялся, потоптался с ноги на ногу. — А может, одной нам хватит, а та будет гостиной…

Строгой, непреклонной учительницей глянула на него Катюша:

— Будем на «ты», но не далее… Любое нахальство может стоить тебе жизни.

Он сразу обмяк, скис, поняв, что зря мечтал, надеялся, зря старался…

Стали они жить, как двое посторонних — два маленьких непохожих мирка. Встречались в кухне. Она, как сестра, готовила, стирала, подметала комнаты, а при хозяйке ласково целовала братца в щеку, шутила…

В институте вновь пошли «неуды», накопились «хвосты». Декан предупреждал, грозил отчислением… И написал бы докладную в ректорат, если бы не завоевал Климов серебряную медаль на чемпионате Москвы. На торжественном собрании седьмого ноября инструктор горкома партии вручил ему Почетную грамоту… Попробуй такого отчислить!

Как-то вечером он не сдержался и, зная, что Катюша легла спать, потихоньку вытянул из-под кровати коробку, что передал ему дядюшка Цан. Развязал шпагат, аккуратно снял газеты. Под ними оказался черный сундучок с медным крестом наверху, прямо как детский гробик… Долго ковырял гвоздем в замочной скважине, наконец, что-то щелкнуло, крышка открылась. Сверху лежала аккуратно сложенная скатерть. «А под ней деньги и золотишко!» — решил Климов. Но, там, к его великому огорчению, лежали старые коленкоровые тетради. Полистал недоуменно… Все исписано старательным вычурным почерком. Понял только, что какие-то математические исследования, вычисления…

Неужели Граф занимался математикой? Тоже мне, нашел удовольствие! И он сердито захлопнул сундучок. На столе осталось письмо какого-то графа Петра Трубецкого. Прочитав его с интересом, студент понял, чьи тетради так бережно хранил Граф.

Дальше все помнится отчетливо… Была лекция профессора Кригера. Он не слушал, читал какой-то роман. Вдруг все засмеялись… Чего это? Кригер что-то говорил о луне, солнце, земле и часто повторял фамилию Лаплас, Лаплас… Знакомая фамилия… И тут же вспомнил: одна из тетрадей того сундучка начинается с крупных слов «Небесная фантазия Лапласа».