Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева

– У Давида есть картина «Смерть Марата», – говорю я недоумевающе. – Какой Лепелетье?

– Так звали одного из членов Конвента, графа, аристократа, который голосовал за смерть короля и поплатился за это, – поясняет Максим. – Его родственники не могли простить Лепелетье и пытались уничтожить всякую память о его предательстве. Даже картину спрятали. Да так, что никто не мог ее отыскать. Я думаю, что в дневнике Армана указан некий след, который может привести к пропавшему сокровищу. Отец всю жизнь мечтал, как поедет со всеми нами во Францию, отыщет картину и передаст ее, скажем, в Лувр. Он был страстным коллекционером, у него раньше (теперь-то все пропало, конечно!) было дома много картин, но почему-то тематически связанных со смертью. Уж не знаю, откуда взялось у отца такое мрачное пристрастие, он был вообще-то очень веселым человеком, жизнелюбом. Честно говоря, мы не были с ним особенно близки, я ведь, что называется, маменькин сынок, а его дичился и сильно ревновал к Алешке. Только незадолго до смерти папы мы сошлись и сдружились. Сказать правду, все эти давние французские дела меня очень мало интересовали. Конечно, я рад, что сегодня мы нашли тетрадь, однако куда больше доволен тем, что отыскались мамины бриллианты. Надеюсь, не покажусь вам меркантильным и избыточно расчетливым, если сознаюсь: не было бы их, я даже не стал бы искать дневник Сен-Фаржо. Тем более что по-немецки и по-английски говорю свободно, а вот французского не знаю, отчего-то никак не дается мне этот язык. А вы как?

– Что? – глупо спрашиваю я.

– Ну, вы в ладах с французским? – настойчиво смотрит на меня Максим Николаевич.

– Не особенно, – виновато бормочу я. – Латынь, немецкий, итальянский…

– Латынь я тоже знаю, – с мальчишеской, хвастливой интонацией говорит Максим Николаевич. – Я просто забыл об этом упомянуть. Ладно, что-нибудь придумаем насчет французского. Алексей слишком много пишет об этой тетради – значит, мы ее рано или поздно прочтем. Будем считать это своим долгом, да?

Мое сердце пропускает удар. Глупо, конечно. Стоит ли обращать внимание на случайные обмолвки! Он сказал «мы» совершенно нечаянно. Без всякого смысла! Не вкладывая в это коротенькое словцо того судьбоносного значения, которое готова придать ему я.

– Дело в том, что я и вовсе забыл бы о дневниках Сен-Фаржо, – продолжает Максим Николаевич, – когда бы не напомнила мне о них некая дама. Та самая, которая появилась в моей квартире почти одновременно с вами. Она была подругой моей сестры. Ася… Ася долгое время находилась под очень сильным ее влиянием, ввела ее в наш дом. Моя сестра была простодушна до крайности, она и понятия не имела, почему так привлекает эту самую Елену Феррари, эту О.Г. Ее настоящее имя, если мне не изменяет память, Ольга Голубовская. А впрочем, не суть важно. Так вот, пристрастия у этой Феррари-Голубовской были самые противоестественные. А еще в нашем доме ее привлекал дневник Сен-Фаржо, о котором она слышала от Аси. И все-таки моя сестра притягивала ее сильнее. Ох, как же ненавидела эта девица Алексея Борисоглебского! Когда она поняла, что Ася никогда не покинет мужа, не ответит на ее страсть, то исчезла бесследно. Я думаю, что она и в революцию-то подалась по той же причине, по которой влюбленные неудачницы бросаются в омут. От отчаяния, от неразделенной любви. Ну и от жажды мести. Мстить она, как я понимаю, решила им обоим – и Асе, и Алексею. Я точно не знаю, как так вышло, что ей удалось подобраться к тем людям, которые составляли окружение Борисоглебского. Он упоминает в своем письме о каком-то неверном решении, но нам никогда не разгадать, что стоит за его словами. Эту тайну он унес в могилу, однако главное понятно: О.Г. стала причиной гибели его, а также и других людей. Возможно, именно она подала Асе надежду на освобождение мужа, как раньше добилась его ареста. А потом во что бы то ни стало решила завладеть дневником Сен-Фаржо. Уж не знаю, что она надеется там вычитать и зачем ей так нужна исчезнувшая картина Давида…

– Как зачем? – всплескиваю я руками. – Да вы представляете, какова теперь цена этого полотна? Если в дневнике действительно указан путь к нему… Человек, который отыщет неизвестную картину Давида, во-первых, прославится на весь мир, а во-вторых, станет несметно богат.

– Ох, боже мой! – пренебрежительно машет рукой Максим Николаевич. – Есть кому в наше время возиться с полотном Давида! Пусть даже и неизвестным!

– Времена меняются, – запальчиво возражаю я. – Настанет спокойная жизнь. Настанет непременно! К тому же во Франции сейчас совсем другое положение, чем у нас. Франция – мирная страна, война для нее давно окончена. Елена Феррари гораздо лучше умеет смотреть в будущее, чем вы.

Мгновение он смотрит на меня, изумленный моей запальчивостью и назидательным тоном, затем чуть усмехается.

– Вот это вы напрасно говорите, – возражает он. – Я как раз умею смотреть в будущее очень хорошо. И я отчетливо вижу, что в ближайшем будущем мы с вами должны поскорей отсюда уходить. Нельзя дразнить удачу до бесконечности! Я получил письмо Алексея, я нашел тетрадь, драгоценности, вас – чего мне еще ждать здесь?

Мое сердце снова начинает давать сбои.

Что он говорит? Он же не может иметь в виду, что…

– О господи! – вдруг тихонько смеется Максим Николаевич. – Я… я намерен позвать вас вместе со мной бежать из Питера, из Совдепии, я намерен просить вас быть со мной всегда, всю жизнь, но я… Ради бога, извините меня, но вы… может быть, теперь вы скажете мне, как вас зовут?

23 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова

– Валентин! – доносится откуда-то издалека встревоженный голос. – Что с тобой? Очнись, ради бога!

Он легонько шлепает меня по щекам, трясет, и постепенно ледяной панцирь вокруг меня начинает таять. Я ощущаю тепло его рук и груди, к которой прижата. Потом осознаю, что мы сидим на антикварном диване, на аналогичном кружевном покрывале, и Максвелл прижимает меня к себе.

– Да что происходит? – вопрошает Максвелл с мальчишеской, обиженной интонацией. – Я привык, чтобы при встрече со мной дамы падали в обморок от восторга, а не от страха! Что я такого сделал, что ты норовишь от меня сбежать? Чем я тебя напугал?

У меня кружится голова так, что я определенно теряю способность размышлять здраво. Причем толком не скажу, кружится она все еще от страха или от… тепла, исходящего от этого мужчины, близ которого я отогреваюсь с таким наслаждением. Во всяком случае, контроль над мыслями и словами я потеряла.

– Лора… – бормочу чуть слышно. – Ты помнишь Лору?

– Кто такая Лора? – вопрошает он с такой всепобеждающей искренностью в голосе, что я могла бы заподозрить Николь в клевете на этого святого человека, если бы лично, своими глазами, не видела, как он непорочной ручонкой щиплет Лору за попку.

– Лора – это та русская проститутка, которая позировала тебе вместе с Борисом Ковальски и Мартой Эйзесфельд. Так вот Лору убили вчера здесь, в Мулене.

Я понимаю, надо было оставаться последовательной и сказать не убили , а ты убил . Но в последние мгновение я спохватываюсь и выражаюсь неопределенно.

Максвелл какое-то время сидит молча, натурально окаменев. Или изумлен до крайности, или делает хорошую мину при плохой игре и лихорадочно ищет способ, как выбраться из этой ситуации.

– Ах вот оно что… – произносит он наконец задумчиво. – Ну, на сей счет могу тебя успокоить, я в этом не замешан. Видишь ли, я только час назад прибыл в Мулен, и этому есть как минимум два свидетеля. А вчера я был в Париже. Алиби просто-таки стопроцентное, если учесть, что вчера у меня брали интервью в прямом эфире на телевидении. Вообще я целый день был на глазах у множества людей. А у тебя нет на примете какого-нибудь другого подозреваемого?

– С чего ты решил, что я тебя подозреваю? – говорю я с оттенком – и немалым, конечно, оттенком! – неловкости. Слишком уж он догадливый! И мы как-то чрезмерно быстро перешли на «ты». И обнимать меня он не перестает.

– Ну, это же совершенно ясно. Видно невооруженным глазом. Только почему, интересно, я удостоился такой чести? Ты что-то знаешь о наших с Лорой отношениях? И подозреваешь, зачем она могла приехать в Мулен?

– Только не говори, что для того, чтобы встретиться тут с тобой! – пытаюсь пошутить я.

– Нет, не для этого. А у тебя есть какие-то предположения на сей счет? – спрашивает он осторожно, и я понимаю: он пытается выведать, что именно мне вообще известно.

– Думаю, она приехала, чтобы встретиться с Жани.

Он чуть отстраняется и бросает на меня испытующий взгляд:

– Ты уже знаешь о Жани?

– О Жани и… и ее ребенке, – хвастливо заявляю я.

Он молчит. Он ничего не говорит, просто молчит, и этого достаточно, чтобы я вспомнила: у ребенка бывает как минимум двое родителей. Мать, видимо, все-таки Лора. Отец…