Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева

Итак, тут одна шайка: Жильбер с его граблями и страстью отыскивать улики, Максвелл, любитель форсировать чужие заборы, и… третий. Самый страшный, самый опасный!

У Клоди вдруг делаются большие-пребольшие глаза. Она смотрит куда-то мне за спину, и я, кажется, догадываюсь, кого она там видит.

Оборачиваюсь с обреченным видом.

Так и есть!

– Привет, – говорит Максвелл Ле-Труа. – Будьте так любезны, осчастливьте меня: поставьте автограф на книжечке.

Он протягивает мне покетбук в бумажной обложке. Это книжка, которую я захватила с собой из дому, а потом привезла и в Мулен. Детектив Алены Дмитриевой «Любимый грех». К детективной литературе, по-моему, сей грех практически не имеет отношения, но читать до смерти интересно. Тем паче, что книжка на самую животрепещущую тему: о том, как трудно иногда дается вынужденное воздержание. Фишка дня!

– Я… не понимаю, – бормочу я, завороженно глядя в темные, насмешливые глаза Максвелла. – Почему вы просите у меня автограф?

– Но ведь вас зовут Алена Дмитриефф, если не ошибаюсь? – вскидывает Максвелл свои четко вырисованные брови. – Полагаю, вы и есть автор книги? Видите, тут написано: А-ле-на Дмит-ри-ефф! – Он произносит по складам, будто имеет дело с дурой неграмотной, да еще тычет в обложку отлично наманикюренным ногтем.

– Какая Алена? – подает голос Жильбер. – Мадемуазель зовут Валентин. Она подруга Николь. А Николь еще вчера уехала в Париж. Так что… так что ты зря ее искал в доме. Кстати, позвольте представить вам моего друга Максвелла Ле-Труа.

Ага, налицо не слишком-то ловкая попытка объяснить мне и оторопевшей Клоди, почему из дома Брюнов с хозяйским видом вышел какой-то мэн. В смысле, мсье. Типа, он искал Николь, ну просто с ног сбивался!

На физиономии Клоди крупными буквами написано, что именно она обо всем этом подумала. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Жильбер, отъявленный бабник, ну, значит, и его друг Максвелл таков же. А Валентин… вы подумайте! С виду такая скромница, да еще врач, а сама, оказывается… Ох уж эти русские!!!

– Значит, все-таки Валентин, – произносит Максвелл, задумчиво глядя на меня. – Ну что ж. Прошу простить, мадам, – галантно кивает он Клоди. – Извини, Жильбер. Но мне срочно нужно поговорить с этой… особой.

На сих словах он хватает меня за плечо, втаскивает в дом и бесцеремонно захлопывает за собой дверь.

Не отрывая от меня мрачного взгляда, он нашаривает торчащий в скважине ключ и резко поворачивает его. Теперь мы заперты изнутри.

И вдруг перед моими глазами вспыхивает видение. Распахнутая дверца красного «Рено»… скорчившаяся на заднем сиденье фигурка мертвой Лоры…

Да, теперь я убеждена, что это была именно Лора! И я совершенно точно знаю, кто ее убил.

Не Жани. И не Жильбер.

А вот этот человек, который стоит сейчас передо мной.

Мгновение я смотрю в его глаза, а потом их вдруг начинает затягивать какое-то марево. Я качаюсь, но чьи-то руки подхватывают меня. Мне холодно. Мне невыносимо холодно. Наверное, Максвелл опять затолкал меня в погреб. И теперь-то мне уже не выбраться.

А впрочем, мне уже почему-то все это безразлично…

14 января 1921 года, Константинополь. Из дневника Татьяны Мансуровой

Погода то теплой осени, то холодной весны. Иногда выпадают совершенно летние дни. Воздух прозрачен, отчетливо видны дали с громоздящимися на склонах домами, траурные кипарисы. Благостный, ласкающий воздух… А то вдруг налетит пурга, выпадет снег, и на улицах русские начинают играть в снежки. Эти снежки в Стамбуле производят такое же впечатление, как если бы самоеды швырялись ананасами!

А иногда ка-ак разразится все разом: дождь, снег, град, гром, молния – точно бы небо дает наглядный урок по космографии.

Однако Рождество выдалось редкостно сияющим и солнечным. Праздник мы встречали у его высокопревосходительства на «Лукулле». Эта яхта, которая на синей глади Босфора кажется барской игрушкой, некогда звалась «Колхида» и принадлежала русскому послу в Турции, а потом была переименована в «Лукулла» и стала штаб-квартирой барона Врангеля. С докладами все ездят на «Лукулл», некоторые совещания проводят тут же. Если мой муж не в редакции, значит, на «Лукулле», потому что барон любит его газету и считает нужным держать ее в курсе некоторых событий, да и сам многое узнает от Максима и его корреспондентов. Отсюда главком ведет свою борьбу, пытается отстаивать целостность армии перед союзным командованием.

Хоть приложено было немало усилий, чтобы сделать встречу Рождества по-русски праздничной, по-старинному светлой, а все же мне было тоскливо. Нет, не то чтобы я ощутила некую безысходность и неверие в то, что мы добьемся-таки победы. Эта вера есть, будет, она умрет только вместе с нами. Но странная обреченность окутывала саму яхту.

Да и то сказать: ночь на Босфоре – тяжелое испытание вечной красотой. Полны тоски эти феерические ночи, когда небо сияет, а море заколдовано луной и замерло, словно готовится к Рождеству, которое все никак не наступит.

Не так ли и мы замерли в своем ожидании благодетельных перемен? Совершенно по словам Паскаля: «Мы не живем – мы ждем и надеемся!»

Итак, Рождество показалось мне печальным, а уж Новый год – европейский – нагнал страхов. С полуночи началась пальба. На Босфоре завыли сирены. Я даже решила, что случилось какое-то неприятное происшествие. Стреляли отовсюду, даже с балкона противоположного дома.

Муж мой вышел на балкон и утянул меня обратно в комнату.

– Еще не хватало… – сказал ворчливо. – Так свежи воспоминания! Помнишь, как попали под обстрел под Екатеринодаром? Тогда живые ушли, да и потом… А из Питера как выбирались… Для чего? Чтобы тут нарваться на шальную пулю? Нет уж!

Да, стоит вспомнить, как мы с ним пробирались из Питера на юг… Главное, что я была совершенно без документов, с одной только какой-то справкой о том, где «приписана» в Петрограде. Максим-то был оснащен великим множеством самых разнообразных липовых бумажек о том, что направляется с важной миссией в ставку красных в Царицын. Везде в свои справки он самолично приписал – «следует с супругой». Разумеется, никакого документа о браке у нас не было, мы повенчались спустя несколько месяцев только в Константинополе. Но на его справках стояли подлинные подписи чуть ли не Троцкого, Дзержинского и Зиновьева, оттого нас не трогали. До сих пор дивлюсь, как мы ушли из Совдепии живые!

И до сих пор дивлюсь тому, что произошло в тот сентябрьский день в Петрограде…

Я никак не закончу описывать этот день, вновь и вновь разматываю пряжу воспоминаний, словно Пенелопа свое покрывало, которое она так и не доткала. Как будто я нахожу в этих воспоминаниях своеобразную отраду, хотя они и связаны с самыми тягостными событиями в моей жизни.

…Итак, я очнулась в большом удивлении. Слишком ярким было ощущение, что я падала с крыши. Однако я обнаруживаю себя почему-то не валяющейся в колодце двора с переломанными руками и ногами и размозженной о камни головой, а лежащей на полу в той самой кухне, из которой, подбирая юбку, недавно вылезла на крышу. Видимо, я и впрямь не очень долго пробыла в обмороке, потому что все отлично помню, в голове мгновенно проясняется. Я осознаю, что лицо мое мокро, вспоминаю, что я уже второй раз за день лишилась чувств, чувствую дрожь в руках и ногах и понимаю, что такая постыдная слабость вызвана прежде всего голодом и усталостью. Ну и потрясением, конечно! Сначала я узнала о гибели Кости. Потом… потом сама смерть глянула мне в лицо своим черным оком.

Смерть? Но ведь я жива!

Пытаюсь сесть, но голова начинает так кружиться, что я со стоном прикрываю глаза.

– Лучше лежите, – слышу рядом с собой встревоженный голос. – Признаться, я думал, что напугал вас до смерти.

Снова открываю глаза и вижу над собой какое-то мутное колышущееся пятно. Через несколько мгновений оно перестает расплываться и дрожать, и я вижу лицо.

Странно. Получается, я все же умерла? Ведь передо мной лицо Максима Мансурова, а я точно знаю, что его не может быть здесь. Он арестован, скорее всего, убит. Значит, я тоже на том свете?

– Пока на этом, – говорит Мансуров. Неужто я задала свой вопрос вслух? – На этом , хотя были очень близки к тому, чтобы оказаться на том . Сначала я вас напугал так, что вы впали в беспамятство, отчего едва не свалились с крыши. Я едва успел вас поймать чуть ли не на самом ее краю. А думаете, легко было втащить вас обратно в окно? Я и сам чуть было не сверзился во двор. Ради всего святого, как только сможете говорить, поскорей объясните, что именно вы делали на моей крыше? Вы постоянно появляетесь в моем доме с какими-то странными целями, не находите? То являетесь вымыться в моей ванне, то гуляете по крыше…

Мне становится так жарко, что, кажется, я сейчас расплавлюсь, словно кусочек масла на раскаленной сковородке. Он знает, зачем я тогда приходила! Аннушка рассказала ему!