Чародей в ярости. Чародей-странник - Кристофер Сташеф

— Может быть, и так, — согласился Род. — Но я думал, что в этой стране есть только один монастырь — аббатство Святого Видикона, но он далеко на юге.

— Нет, есть и другой монастырь, здесь, в княжестве Романова. Правда, он невелик.

Род кивнул и задумался. Он знал, что главный грамерайский монастырь — это конклав эсперов, которые многое знали о вселенной, о современной технике и непрерывно экспериментировали со своими псионными талантами в попытках найти новые области для их применения. Быть может, этот северный монастырь был такого же типа? Вероятно, нет — если монахи не заметили смятенный дух Саймона в непосредственной близости от обители.

Но с другой стороны, они, быть может, были…

— Так ты говоришь, что душа твоя исцелилась оттого лишь, что ты находился неподалеку от этих монахов?

Саймон кивнул:

— Верно. Мир, царивший в их душах, проник и в мою. Я встал, изготовил метлу и подмел в пещере, устроил себе постель из веток и соломы. Шли дни за днями, и я устроил себе уютное жилище. И все это время спокойствие и чистота, исходившие от святой братии, врачевали мою душу, изгоняли из нее гнев. — Он улыбнулся, глядя в далекое прошлое. — До сих пор жива во мне их чистота и святость — так глубоко они в меня проникли. — Он посмотрел на Рода. — Но по прошествии нескольких недель я стал размышлять о том, почему монахи настолько чисты и спокойны. Откуда сами они черпают эти чувства? Я стал более внимательно прислушиваться к их мыслям и понял, что наиболее прекрасны из монахов те, что жили, употребляя в пищу различные травы и готовили из них всевозможные настойки и эликсиры. С этих пор я пристально следил за мыслями тех, кто трудился над изготовлением этих снадобий.

Ближе к зиме я соорудил дверь, чтобы закрыть свою пещеру от холода и снега, выдубил шкуры зверей и сшил себе шубу. Сидя у огня, я слушал и слушал мысли монахов. Зимой это стало делать проще, потому что большую часть времени все монахи проводили в стенах монастыря. Глубокие снега не позволяли им много ходить по округе. А когда люди томятся в четырех стенах, даже лучшие друзья, бывает, надоедают и начинают злить, верно? Вот и в монастыре без этого не обошлось. Начались ссоры, размолвки. Я слушал и слушал — интересно мне было, сохранят ли они чистоту своих душ? Изумлению моему не было границ. Даже тогда, когда дух их приходил в смятение, монахи все же не забывали о своей вере. Они просили друг у друга прощения и прощали! — Саймон вздохнул и покачал головой. — Как это было удивительно!

— Ничего не скажешь! — крякнул Род. — Но уж больно просто получается. Как же у них это выходило?

— Они были верны своему Богу, — с обезоруживающей улыбкой ответил Саймон. — Они все время помнили о том, что Он и Его учение важнее, чем они сами, чем их гордыня и даже чем их честь.

— Чем их честь? — Род уставился на Саймона. — Ну уж нет! Не может быть, чтобы их Бог хотел, чтобы они унижались!

Саймон покачал головой:

— Да нет же, совсем наоборот! Они верили в то, что их Бог этого не допустит!

Рода охватили сомнения. Он склонил голову набок и искоса взглянул на Саймона:

— И как же Он мог этого не допустить?

— Они всегда слышали голос своего Бога, и Он подсказывал им, как они должны себя вести, какой поступок хорош, а какой дурен. И потому даже тогда, когда человек сам не желал совершать чего-то, чего от него хотели другие, он все равно осознавал, что он — человек достойный. Над ним могли посмеяться, но он не испытывал стыда, а, наоборот, был горд. Понимаешь, какое дело… Унижение — оно ведь внутри тебя, в конце концов, а не снаружи.

Род нахмурился:

— Ты что же, пытаешься убедить меня в том, что человек способен сберечь свою честь даже тогда, когда все тыкают в него пальцами и смеются над ним?

Саймон покачал головой:

— Там такого не было. И не нужно это было. Если кто-то желал уйти от ссоры, а другой пытался посмеяться над ним из-за этого, то первый просто говорил: «Мой Бог не желает этого». Тогда второй проникался к нему уважением за его смирение. На самом деле первому даже не нужно было произносить этого вслух, а довольно было в сердце своем произнести: «Мой Бог велел мне любить ближнего моего», — и тогда этот монах сам не переставал уважать себя, отступив и отказавшись от ссоры. — Саймон посмотрел Роду в глаза. — Потому что та «честь», про которую ты толкуешь, это «лицо», которое ты так боишься потерять, — это всего лишь то, что ты сам про себя думаешь. Чаще всего мы думаем, что так же про нас думают другие, но это не так. А на самом деле мы так мало уважаем себя, что мнение других о нас нам важнее собственного. Вот потому-то мы так и стремимся спасти наши «лица» — то бишь мнение других людей о нас. Нам кажется, что мы должны требовать от других уважения к себе, иначе мы не сможем уважать себя. — Он покачал головой и улыбнулся. — Но ведь это самообман, понимаешь?

— Как ни странно, понимаю, — сдвинув брови, ответил Род. — Если кто-то на самом деле высокого мнения о себе, ему должно быть все равно, что о нем думают другие — лишь бы он знал, что он хороший человек.

Фларан, стоявший рядом с повозкой, нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Он слышал их разговор издалека, и, похоже, ему не нравилось, какой он принял оборот.

Саймон кивнул, сверкая глазами:

— Да, верно! Но на такое способны немногие. Мало кто настолько уверен в себе, чтобы не интересоваться мнением других людей о своей персоне. Чаще всего именно они — люди дерзкие и гордые.

— А это означает, — заметил Род, — что на самом деле у них также невелика вера в себя. В противном случае они бы так не кичились своим превосходством.

— Вернее не скажешь. Вот и выходит, что большинству из нас, дабы знать себе истинную цену, лучше полагаться на кого-то или на что-то, что выше нас, на того, кто бы заверил нас в том, что мы правы. Пусть это будет закон, пусть будет философия, пусть будет Бог. И тогда, если вспыхнет ссора и ты, к примеру, замахнешься, готовый ударить меня, а моя рука метнется к кинжалу, один из нас должен будет отступить, а иначе прольется кровь.

— Верно, — согласился Род. — Но что, если никто из нас не пожелает отступить? Что, если мы оба побоимся потерять лицо, утратить честь?

Саймон кивнул:

— Но если я смогу сказать: «Я не нанесу удар, потому что мой Бог велел мне любить моего врага», — то я сумею убрать кинжал в ножны, отступить и уйти и не перестану себя уважать после этого. — Он тепло улыбнулся. — Вот так мой Бог способен спасти мою «репутацию».

Род медленно кивнул:

— Как это может произойти — это я понимаю. Умом понимаю. Но для того, чтобы такое было возможно, надо быть истинно верующим человеком.