Дорога в два конца - Василий Масловский

От ветра глаза слезились и веки смерзались.

В железных воротах универмага что-то замельтешило. Казанцев заворочался: показалось или в самом деле выходил кто оттуда?

Нащупал в кармане сухарь. Сухарь был ржаной, холодный, жесткий, как железо, и пахучий.

На хруст повернулся Плотников. Круглое лицо с обмороженными верхушками щек темнело в белоснежной опушке инея на вороте.

Казанцев перестал жевать, спрятал сухарь в карман. В четверти от носа в кирпич шлепнулась пуля, лицо засыпали колючие осколки.

— Сволочи! — Казанцев выругался и потер оцарапанную щеку.

Плотников ударил из пулемета по развалинам напротив. Там сначала вскрикнули, будто в изумлении, потом пополз стенающий вопль. Обрываемый ветром, он словно бы завис над поскрипывавшими от мороза глыбами кирпича и камня, где, затаившись, невольно вслушивались в этот последний зов жизни солдаты обеих сторон. Стрельба на время прекратилась, вспыхнули ракеты, и по снегу метнулись вздыбленные тени.

— Вот ведь гады! — не то в сочувствие, не то в осуждение отозвался на этот крик Плотников. — Ну что надо?! Сдавайся и живи.

— А что, если завтра все кончится в Сталинграде, а-а? — Окаменевшие на холоде губы Казанцева округлились.

— Хорошо бы, товарищ майор… Только…

«Вот именно — только! — Губы Казанцева раздвинула невеселая усмешка. — На пороге всех мыслей — война».

Поворочался, нашел удобное место, угрелся и вроде как даже задремал, потянуло такими давними, отделенными войной воспоминаниями. На майские праздники в сороковом году они были с Людмилой в Ленинграде. Подруга Людмилы пригласила. В садике напротив Исаакиевского собора к ним на скамейку подсел сухонький интеллигентного вида старичок в очках.

— Тридцать девять лет строили, — показал он добрыми, приветливыми глазами на собор, сразу же признав в Казанцевых приезжих. — Сорок восемь колонн гранитных, каждая в семнадцать метров высотой и сто сорок четыре тонны весом…

«Тридцать девять лет! — Не выходя из дремы, Казанцев варежкой потер онемевшую под ветром щеку. — Сколько трудов и гения человеческого, а какой-нибудь олух-ефрейтор в одну минуту пустит все на пыль. Да какое в минуту! Долбанет из дальнобойной — и ни купола, ни колонн!..»

Казанцев вздрагивает, будто ему за ворот горстью плеснули колодезной воды, и перед мысленным взором суетливо, словно боясь остаться незамеченными, выступают другие картины… Над городом идут немецкие бомбовозы, беззвучно, как в немом кино, оседают и рушатся здания. У штаба крики, плач. Командиры наскоро прощаются с семьями… Пыль давно осела за машиной, а Казанцев все тянется на носках и, кажется, видит слепое от слез лицо жены и окостеневшее в растерянности личико четырехлетней дочери. Сколько он ни гонит эти видения, вызывая в памяти жену и дочь другими, — ничего не получается… Где они сейчас? Что с ними?.. Представилось белое безмолвие степи, выстуженные и заслеженные до слякоти вокзалы, и Людмила с дочерью на этих вокзалах… Нет, нет! Они должны быть у отца, так договорились при прощании… Просунул руку под шубу, потер ладонью грудь, чувствуя, как неровно, будто засетившийся перепел, бьется сердце.

С треском лопнула мина, и в загустевшем морозном воздухе тонко запели осколки, заскрежетали по камням.

— Курят, — уловил движение все время следивший за Казанцевым Плотников. — Лупануть по ним?

Казанцев отполз к телефонистам, и через несколько минут место, откуда потягивало сигаретным дымом, окутали клубы кирпичной пыли.

«Вот и покурили!» — без всякой радости отметил событие Казанцев и пошевелил пальцами стынущих ног в валенках.

Мелкий и жесткий, как песок, снег резал глаза, поскрипывала под ветром зависшая на стене оконная рама.

Тьма незаметно и постепенно отслаивалась от искрившегося, как мех зверя, и слитого морозом в панцирь снега. Вместе с тощим рассветом отодвигались подальше и развалины.

Старшины принесли завтрак. На шее у них болтались фляжки. Солдаты, сшибая в темноте кирпичи, шли по развалинам на запах еды, подставляли старшине крышки котелков, следили, как он отмеривает оловянным стаканчиком влагу, с серьезным выражением, боясь пролить, пили. Большинство, взяв котелок, пробирались на место тем же порядком, что и пришли. Пленному фельдфебелю тоже положили каши и налили в крышку. Он хотел было так же лихо, как это делали русские солдаты, опрокинуть содержимое крышки в рот, не получилось. Закашлялся, смущенно отошел подальше, стал жадно, по-волчьи, глотать горячую кашу.

— Господин майор! — неожиданно закричал он. — У универмага машут белым флагом.

В коридорах и помещениях подвала универмага скопилось около трехсот солдат и офицеров. Было только непонятно, что они тут все делали, кто командовал ими, где и как питались они. Время от времени под сводами подземелья гремели выстрелы. Это те, кто не мог больше выдержать и выбрал самый короткий путь из этого нескончаемого ужаса. В этот путь отправлялись в одиночку и коллективно. Так, в одном из подвалов города собрался целый саперный взвод 191-го пехотного полка, и командир взвода взорвал их всех вместе, в том числе и себя. А через минуту в воронке от этого взрыва прятались те, кто еще хотел жить.

Три обер-лейтенанта, сидя на канистрах в углу подвала с картой на коленях, размышляют о возможности прорыва из кольца. Один из них предлагает воспользоваться трофейным Т-34. Он, полностью заправленный, стоит в соседнем дворе. Другой советует прорываться ночью на машинах, ослепив противника светом прожекторов. Третий считает, что лучше всего пешком.

— Русские переловят вас, как зайцев, — равнодушно бросает им реплику рыжебородый капитан-артиллерист. Он уютно устроился в засаленном рваном кресле, курит — на лице умиротворенность принятым решением. — Сегодня — праздник: день прихода фюрера к власти. — Бровь капитана избочилась, наблюдает за лейтенантами.

— О боже, боже! — как во сне, скрипит зубами и шепчет самый младший из оберов.

— О каком вы боге, лейтенант? — Бровь капитана еще больше изломалась.

— Он у всех один…

— Если он и есть, лейтенант, то только в молитвах, проповедях, колокольном звоне и запахе ладана. На войне его нет. Он слишком милосерден для этого дерьма.

— А вы слышали по радио, что Геринг говорил сегодня утром?.. О новых Нибелунгах, о нас с вами.

Рыжие брови капитана сомкнулись у переносья, разбежались и подпрыгнули вверх.

— Я видел этих Нибелунгов по дороге из Гумрака.

Без ног, без глаз, с разорванными животами, они просто подыхали, как скоты, в снегу, и никому до них не было дела. Они захлебывались криком, и никто их не слышал, в том числе и милосердный бог.

— Благодать и милосердие божие не беспредельны, — не унимался самый младший, оморочно скрипя зубами.

Глаза капитана набухли, налились гневом, тонкое интеллигентное лицо посерело в скулах.

— «Каждому свое!» — начертали мы на вратах ада и толкали туда всех непокорных и неугодных. Теперь пришел наш черед. Но достаточна ли чаша сия?..

По гудевшему от голосов и замусоренному бумагой коридору подвала стремительно прошел генерал-майор Росске, командир 71-й пехотной дивизии и командующий южным котлом. Он совсем недавно был произведен из полковников в генералы и еще не успел насладиться новым званием и связанным с ним тщеславием. В сыром и непроветренном кабинете Паулюса он заговорил не сразу. По стенам кабинета и потолку от свечей и плошек плавали рваные тени. Тени лепили, утяжеляли и без того мрачные лица. Те, там в развалинах, должно быть, очень хотели бы попасть в комнату этого человека, думал Росске, наблюдая перетираемую тенями крупную фигуру командующего, полагая, что ему известна вся правда и пути к спасению — теплу, еде и безопасности. Но человек этот сам выглядел подавленным, хотя воспитание и помогало ему скрыть свое состояние.

На какое-то мгновение Росске показалось, что лица и сами фигуры в этом кабинете потеряли свои человеческие признаки. Свет, однако, выхватывал знаки различия, возвращал реальность, доказывал, что происходящее — не кошмар из сна, а явь за тысячи ледяных километров от фатерланда, рейха.

Росске доложил, что дивизия больше не в состоянии оказывать сопротивление, что русские танки приблизились уже к универмагу.

— Это конец, — закончил он решительно и мрачно.

Огарок свечи с трудом раздвигал колеблющийся сумрак в низкой комнате. Тускло светился коричневый лак на стойках ширмы, которая отгораживала спальню генерал-полковника от кабинета.

— Благодарю вас, Росске, за все. Передайте мою благодарность офицерам и солдатам, — бесцветным голосом сказал Паулюс и поднялся во весь свой рост. В кабинете стало тесно. Отечное лицо генерал-полковника подергивалось, и казалось, что правый распухший глаз его все время подмигивает. Видя, что Росске стоит и как будто ждет чего-то, добавил: — Вы свободны. Все свободны.